Золотая лихорадка - Задорнов Николай Павлович - Страница 107

Иван перецеловался со всеми и поднялся по трапу. Трап убрали сразу. Пароход быстро отошел. Иван стоял наверху.

Спиридон долго еще смотрел вслед ему, а Родион и Сильвестр ушли. По Тамбовке гулял расходившийся ветерок.

Потом и Спирька повернулся и зашагал домой.

У Красного мыса, отойдя от деревни верст двадцать, Иван велел спустить шлюпку напротив гольдского стойбища.

– Тут есть новый прииск, хищники моют, – сказал он капитану.

Иван взял оружие, плащ и в охотничьих сапогах сошел в шлюпку.

– Ох, зверь! – говорил капитан. – За новым миллионом поехал! Тут ведь знаменитые тайные прииски. Он, видно, знал давно, еще до отъезда, а прежде времени не трогал…

Иван сошел на берег. Шлюпка возвратилась на судно. Пароход пошел. А вровень ему шел Иван по берегу. Гольды вышли из деревни встречать его.

– Бердышов! – со страхом переговаривались они.

Иван купил у них лодку, поел талы, посидел в фанзе, потолковал, рассказывая по-гольдски о Франции и Германии. В полдень он уже гнал лодку под парусом через Амур и, налегая на весла, вошел в протоку и помчался между островами. А ветер крепчал и становилось все холодней…

ГЛАВА 23

Дуня правила парусом, а когда ветер переменился, стала толкаться шестом. Она шла под самым берегом, и удары ветра приносили какую-то желтую шелуху из густых, ложившихся, как волны, трав.

Дуняша мчалась вперед, а мысли ее несло против желания назад.

Начался дождь. Она успела загнать лодку в знакомое озерцо и пристала к берегу, где стояло старое охотничье зимовье. Ветер разгулялся и завывал все сильней, казалось, продувал насквозь лачугу. Дуня достала из-под нар сложенные дрова и посуду, выбежала на дождь, набрала в ведра воды и затопила железную печь.

У нее с собой был свежий хлеб, копченое мясо, хорошая сушеная рыба, консервы, сахар, чай и ягода.

Она разделась, вымылась и, надев чистую рубашку, развесила свою одежду по избе. На улице становилось совсем темно, и казалось, что наступили сумерки.

Одеяло и постель у нее были с собой. Она все расстелила. Ей все время чудилось, что скрипят уключины весел, в шуме волн слышался чей-то голос. Она почувствовала, что все время ждет кого-то, и подумала, что не едет на прииск, а бежит.

Тихо горели дрова. Дуня стояла над постелью как бы в нерешительности.

Дверь распахнулась и хлопнула, словно от сильного ветра. В зимовье вошел Иван.

Дуня обняла его, ее горячие руки скользнули по его тяжелой мокрой одежде. Она поцеловала его и, расстегивая пуговицы, прильнула к его груди, и опять стала целовать горячо. Мгновениями она с удивлением рассматривала его лицо, словно никогда не видела его.

– А где же твой пароход?

– Я все бросил! Как ты велела. Нету у меня парохода. Я молодой, бедный. Никакого языка, кроме гуранского, не знаю. Я вольный охотник…

Он быстро сорвал с себя плащ и куртку, бросил шапку.

– Пока ты росла, я ждал, как охотник… Добаловался до богатства… А теперь – опять к тебе! На лодке, один. Я тебя нашел, нашел… Мне, кроме тебя, никого и не надо!

– Если бы ты был бедный! – зажмурившись от восторга, сказала Дуня и отступила. – Ах, если бы!

Дуня и Иван спали обнявшись под тяжелым меховым одеялом.

– Я, как собака, много лет хожу за тобой, – говорил он ночью. – И доходился.

Утром буря стихла.

– Осень! – сказал он, слыша сухой звон листвы.

– Да, осень.

– А был тогда март. Перед весной.

– Так же у отца, как теперь, за поскотиной табунились жеребята.

– Я печь затоплю!

– А я на что? На что у тебя парень молодой? Живо, давай, Иван, крутись! – крикнул он себе.

Ловко и наскоро приодевшись, он налегке выскочил из зимовья, стал что-то крушить топором. Внес охапку дров. Умело и не торопясь затопил.

– Сухие поленья! Диво!

Огонь запылал. Ее лицо смеялось радостно из-за вихров медвежьего одеяла.

Он словно пронырнул надо всем одеялом, и мохнатая бурая голова со ртом до ушей появилась рядом с ней на ее подушке. Теперь меховое одеяло на китайском шелку закрывало половину ее лица.

Дуня притихла. Ее глаза стали серьезны. Иван прильнул к ее груди, мягко положил руку на плечо. Она поцеловала его долгим поцелуем, словно говорила о чем-то очень важном. Но ее серьезность вдруг растаяла, открылись ровные зубы, ее лицо изменилось, и руки оплели его шею.

Пылал очаг в зимовье, и было тихо.

– А че будем жрать? – вдруг сказал Бердышов.

– Мне не хочется.

– А я отощал. Я ли не Ванька-тигр. Сейчас сгребу себе добычу… Хозяйка моя! Хозяйничай! А я пойду добывать пропитание!

Он затянул ремни на сапогах, надел пояс с револьвером и патронташем, взял ружье и ушел.

Куча смятой одежды лежала перед ней. Она стала все разбирать. Первый раз в жизни она держала его рубаху. Ее надо было повесить, все высушить и распрямить на горячем воздухе над печью.

Дверь скрипнула.

– Только ты не убеги! – сказал Иван, просовывая голову.

Она засмеялась.

– Я никуда не убегу!

Послышались глухие шаги, удалявшиеся в мокрую траву. Вскоре раздались выстрелы.

Когда-то Дуня хаживала в это зимовье. Спиридон охотился здесь на лосей. Лосиная Смерть подолгу бродил по окрестностям. Но кажется, что и место стало другим, и зимовье не то…

Дуня достала из-под нар котел, отнесла его на берег, вычистила песком и мелкой дресвой.

Иван тихо брел по глубокой, осенней траве.

– Сбежал твой сохатый? – спросила она.

Он вышел, обвешанный дичью.

– Чу, ты пойдешь за меня замуж? – спросил он тревожно.

– За бедного!

– Какой перелет! – сказал он, подымая голову и глядя на массу птиц. – В несколько этажей летят!

– Осень! – отвечала она.

– А тогда была зима!

– Нет, тогда была весна, – ответила она и заглянула ему в лицо.

– Дерзкие глаза у тебя, озорные! – сказал Иван.

Они вошли в свой дырявый, но жаркий дом.

– А помнишь, как я тебе дорогу перебежала?

– Помню…

– И жеребушку молоденькую помнишь?

Она пристально смотрела ему прямо в глаза. Она тронула щекой его щеку и замерла на миг, чувствуя, как часто бьется его кровь.

– Гуся жарить? – тихо шепнула она на ухо.