Гадание при свечах - Берсенева Анна - Страница 56

Она наконец упала ему на грудь, коротко всхлипывая и вздрагивая бедрами одновременно с ним. И замерла, прижавшись губами к его шее.

Он осторожно освободился от нее, приподнял и положил ее рядом. Все было как всегда. Ему хотелось встать, выйти на улицу или вообще уйти отсюда.

– Скотом ты меня делаешь, Наташа, – сказал он с горечью. – Когда же ты поймешь…

– Господи, Лешенька, да никогда я не пойму! – воскликнула она, приподнимаясь на локте и поправляя почти не растрепавшуюся химическую прическу. – Чего ж мне понимать, когда нам так с тобой сладко! Я не слепая, вижу – тебе ж тоже… И что тебе плохо? Все-таки ты приезжаешь часто, а тут – я, а я ж для тебя… Разве я чего от тебя требую?

– Ничего ты от меня не требуешь. – Алексей вытер выступивший на лбу пот; в спальне было еще жарче, чем в большой комнате. – Лучше бы потребовала чего-нибудь – и все на том…

– А ты ребеночка мне сделай! – вдруг сказала Наташа, и Алексей вздрогнул, услышав эти слова.

Это было действительно первое требование, которое он услышал от нее за пять лет – с тех пор как она впервые вошла в этот дом и впервые осталась на ночь. То есть у них уже был однажды разговор на эту тему – резкий, пьяный разговор. Наташа в тот раз плакала, уверяла, что просто так сказала, его проверить…

– Не надо меня проверять! – отрезал он тогда. – Забеременеешь – больше меня не увидишь. Все брошу, Наталья, гори все синим пламенем, а сюда больше глаз не покажу!

Он понимал жестокость этих слов и боялся, чтобы она не догадалась, что он просто пугает ее. Но не хватало еще заиметь от нее ребенка, чтобы уж совсем утонуть в этом безлюбовном стыде…

И сейчас он молчал, не зная, что ответить.

– Опять? – произнес он наконец. – Мы же договорились…

– Договорились, договорились! – сказала она, неожиданно зло. – Договорились, что бросишь ты меня, если залечу. Ну и бросай! Сделай сыночка – и бросай, раз так! А как же ты думал, Леша, мне ж тридцать пять уже, пора. А от кого, как не от тебя?

Ему стало до того тошно от ее неожиданно прорезавшегося рассудительного тона, от ее правоты…

– Мужиков тебе мало в поселке? – процедил он сквозь зубы.

– А я не гулящая! – тут же ответила она, не обращая внимания на это явное оскорбление. – И то сказать – мужики! Еще поди поймай их стрезва-то!

– Нашла трезвенника, – пробормотал Алексей, чтобы закончить наконец этот дурацкий разговор.

– Ну, все ж не такой… – покачала головой Наталья, протягивая полную руку к лежащему на стуле лифчику.

– Шла бы ты, а? – попросил он с тоской. – Правда ведь, спать хочу, и что ты навязалась?

Алексей знал, что она на него не обиделась и придет снова – будет приходить каждый день, пока он в поселке. И презирал себя за то, что позволяет себе так с ней разговаривать, зная собственную безнаказанность.

Пока Наталья одевалась, он снова закрыл глаза, пытаясь уснуть. Но она уже прогнала его сон – не столько их торопливым соитием, сколько неожиданными словами о ребенке, который, оказывается, был ей нужен от него и которого он от нее не хотел.

И, не засыпая, Алексей вспоминал, как позавчера увидел Марину, спящую в одежде на диване.

Он вошел в квартиру бесшумно, как всегда он ходил, и сначала долго смотрел на нее, стоя в дверях комнаты и не решаясь переступить порог – вдруг она проснется и испугается? Потом все-таки прошел в комнату, сел в кресло и снова стал смотреть на нее.

Что это была за женщина, что отражалось в спящем ее лице – Алексей не понимал. К тому же выражение ее лица менялось, даже во сне. Оно было так же неуловимо, как – он помнил – выражение ее удлиненных глаз над высокими скулами.

Он еще при первой встрече заметил, как мгновенно они меняются, даже цвет меняют – и поразился непредсказуемой красоте перемен, совершающихся в глазах этой странной девушки в каждое мгновение. И посмеялся потом над мальчишкой-художником, который попытался в придуманной картине передать эти живые переливы.

И вот она спала, и лицо ее менялось так же неуловимо, как глаза, и он не понимал, как это происходит. Но и не хотел понимать…

Алексей достал из кармана пиджака только что пришедшие факсы, которые захватил, выходя из своего кабинета. Ему стало неловко, что она проснется и увидит, как он разглядывает ее, и он стал просматривать бумаги.

И вспоминать, как при первой встрече она мгновенно поняла, что происходит с его старым гидропроектовским приятелем Гришей, и как они улыбнулись друг другу – почти незаметно, точно заговорщики. И как лицо ее оживилось, когда она вглядывалась в туманную игру света в глубине раух-топаза – красивого, таинственного камня.

И особенно то, каким было это лицо потом, когда он подарил ей моховой агат, и глубокая, пронизывающая сила воображения развеяла в ее глазах усталость.

Вся она была необычная, непонятная – и вся откликалась на его иронию, поддразнивания, на его насмешки над ее колдовскими занятиями. Он и сам не понимал, чем она так привлекает его, – и не старался понять…

И только теперь, лежа с закрытыми глазами в жаркой спальне, за тысячи километров от нее, Алексей вдруг понял… Впервые за много лет, а может быть, и вообще впервые в жизни ему было невыразимо легко – именно с этой непонятной девушкой!

Он вздрогнул и открыл глаза. Наташи уже не было, да он и забыл о ней, даже обычного стыда не осталось, даже покалывание в сердце почти прекратилось. Алексей вспоминал ту свою легкость, которой он и не заметил, когда разговаривал с Мариной, когда смотрел на нее, – настолько эта легкость охватила его тогда.

Неделя, которую предстояло провести в Бору, вдруг показалась ему бесконечной.

Глава 7

В зеркальной глубине не отражалось ничего, кроме отсветов уличных фонарей. Но Марина и смотрела в эту глубину рассеянно, не вглядываясь. Она думала о человеке, к которому успела привязаться всего за несколько недель, хотя вообще-то не была привязчива, – о неожиданном своем муже.

В первые дни их знакомства Марина с удивлением поняла, что чувство, которое она испытывает к Шеметову, сравнимо только с тем, которое испытывала она к своему отцу и которое казалось ей неповторимым. И поняв это тогда, она даже обрадовалась. Может быть, жизнь наконец дала ей хоть какую-то опору?

Вскоре она почувствовала, как утихают в ней странные волнения и видения, так мучившие ее с тех пор, как она осталась одна: все эти звуки в пустой комнате, какие-то лица, которые она ясно видела сквозь время и пространство… С появлением Алексея душу ее охватила тишина, все чувства словно сгладились – и это тоже радовало Марину.

Но вскоре, и особенно в день своей неожиданной свадьбы, Марина начала догадываться, что все в нем не так просто и с ним не так просто. Человек, подхвативший ее над самым дном жуткой пропасти, вносил в ее душу не только покой. Но что еще – этого она не понимала…

Даже ее любовь к Жене, от которой занималось дыхание и темнело в глазах, даже способность видеть то, чего никто не видит, – даже это было проще того, что охватывало ее, когда она смотрела в темные, как земля, глаза Шеметова!

Марина вдруг поняла, что ее чувство к нему – непонятное чувство, которого она и назвать-то не могла – сильнее всех чувств, до сих пор испытанных ею в жизни.

Она уснула с рассветом, когда утренняя дымка уже веяла над гладью Патриарших, уснула, так и не поняв…

Вдруг ей приснился Женя. Она думала о нем в этот вечер мимолетно и рассеянно – странно даже, что он ей приснился. В ее коротком сне он сидел на какой-то лавочке в утреннем, пустом сквере. Марина видела этот сквер отчетливо, как наяву, но понять не могла, где он находится. Это была не Москва, совершенно точно, но что – она не знала.

У Жени за спиной высились какие-то странные изогнутые столбы, напоминающие ребра гигантского животного – кажется, опоры какого-то здания.

Там, во сне, эти непонятные сооружения так заинтересовали Марину, что она почти не вглядывалась в Женино лицо. И только потом, когда телефонный звонок разбудил ее, она успела вглядеться в него в уже отлетающем сне. Лицо у него было грустное, это Марина заметила сразу, но не успела понять почему. Ей стало досадно, что звонок раздался так невовремя, прогнав сон. Она проснулась и подняла трубку.