Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна - Страница 58

Да вообще-то она и не думала сейчас о таких малозначительных вещах.

Она впервые оказалась в салоне трансатлантического парохода и, выбросив из головы все мысли напрочь, просто наслаждалась его атмосферой: бордовым бархатом кресел и диванов, и тихим звоном столовых приборов, и сиянием вымытых почти до невидимости бокалов, и негромкими мелодиями, которые наигрывал на рояле юноша с модно набриолиненной головой… И больше всего тем простым и милым разговором, который, не прекращаясь, шел за ужином и продолжался теперь за коньяком, поданным в диванный уголок салона.

– А я не верила Жану, когда он говорил, что нужно есть печеную картошку! – Ингрид улыбнулась с таким располагающим очарованием, что Эстер захотелось не то что улыбнуться, а даже рассмеяться. – Оказывается, это самое действенное средство от морской болезни. Ты мой спаситель, Жан, милый, я у тебя в неоплатном долгу.

– Когда ты станешь звездой Голливуда, то отплатишь мне согласием сыграть вместе в какой-нибудь самой звездной твоей мелодраме, – улыбнулся Жан.

Все засмеялись: известность начинающей актрисы Ингрид Бергман и кинозвезды Жана Мюра была несравнима.

Эстер видела его улыбку десятки раз, хотя самого Жана увидела сегодня впервые. В жизни он оказался так же красив, как на экране, и так же снисходительно дарил женщинам взгляды неотразимого обольстителя.

А Ингрид Бергман не была красива в общепринятом смысле этого слова. Но в ней, совсем юной, сразу чувствовалось что-то такое, что не давало оторваться от ее глаз, улыбки, каждого жеста…

«Еще просить будешь, чтобы она и правда с тобой сыграть согласилась», – подумала Эстер.

Недоступный, неприступный, неназываемый Голливуд казался здесь, в этом салоне, совсем близким. И если туда направляется с радужными планами юная Ингрид, то почему бы…

– Ведь вы поете, Эстер? – спросил Бен.

– Да, – подтвердила она.

– В таком случае не сделаете ли нам всем любезность?

– Правда, Эсти! – воскликнула Ингрид. – У тебя чудесный голос, я сразу расслышала. Будет так мило, если ты споешь.

Ломаться и отнекиваться в такой приятной компании показалось Эстер неприличным. Она кивнула и, подойдя к роялю, спросила музыканта, может ли он ей аккомпанировать.

– «The Man I Love»? – переспросил он. – Это трудная мелодия, но я постараюсь.

Эстер знала, что эта песня особенно эффектна в ее исполнении. Там был один секрет: из-за резких хроматических переходов непросто было «схватить» мелодию припева. Припев словно бы стягивал к себе энергию всей песни, и когда приходило время его первых нот, Эстер казалось, что она отрывается от земли и улетает вверх, в свободную бесконечность…

И на этот раз ощущение было таким же. Она начала припев и взглянула на своих слушателей.

Распахнув глаза, слушала внимательная Ингрид. Одобрительно кивал эффектный Жан. Бен смотрел невозмутимо, но видно было, что невозмутимость его напускная.

И вдруг тихий воздух салона заколебался у нее перед глазами, пошел волною. Может, дело было лишь в том, что ночь так же шла к рассвету, как тогда, в пивной «У старого Кароля». Или совсем не в ночи было дело и не в рассвете, а только в неуловимой мелодии и в пронзительных словах – «мужчина, которого я люблю»…

Игнат встал перед ее глазами как наяву, как в ту угасающую пражскую ночь. Встал, вышел из-за стола, пригнувшись, чтобы не задеть головою низкие подвальные своды… И эти плечи, закрывшие ее от пьяных посетителей, и этот взгляд широко поставленных глаз, этих любимых, ненаглядных, невозможных глаз единственного мужчины, которого она любила…

Эстер почувствовала, что сейчас разрыдается. Но припев уже зазвучал последними своими нотами, слушатели зааплодировали, а Ингрид радостно воскликнула:

– Браво, Эсти! Ты спела так близко к сердцу!

Эстер улыбнулась, поклонилась… Все это она сделала машинально, сквозь стремительное биение сердца.

Видение исчезло. Надо было успокоиться.

– У вас особенный голос, – негромко сказал Бен, когда она вернулась на свое место и села рядом с ним на широкий диван. – Если убрать акцент, у вас есть перспективы. Я говорю это со всей ответственностью, Эстер. Я сообщил вам, что продюсирую фильмы в Голливуде?

– Не сообщили, – сказала она.

– Значит, теперь сообщаю. И это может иметь к вам самое непосредственное отношение.

Посиделки закончились часов в шесть. Когда Бен и Эстер вышли на палубу, небо еще не начинало светлеть, но утро уже чувствовалось какой-то непонятной своей первой завязью.

– Вы устали, – сказал Бен. – Вам нужно отдохнуть. Пойдемте, я провожу вас в вашу новую каюту.

– В новую каюту? – помолчав, переспросила она. – Вы уверены, что я пойду туда с вами?

– Я просто советую вам пойти в свою каюту и выспаться, – пожал плечами он. – Это разумно. Вы собираетесь жить в стране, где царит разум. Значит, к такой организации своей жизни и надо привыкать.

– Я не верю в бескорыстную благотворительность мужчины по отношению к женщине, которую он называет молодой и красивой, – усмехнулась Эстер.

Впрочем, как только она произнесла эти слова, ей сразу вспомнился Бржичек с его веселыми круглыми глазами и словами «моя сладкая», которые совершенно бескорыстно слетали с его пухленьких губ.

– А я и не собираюсь быть вашим благотворителем, – сказал Бен. – Вы действительно красивы и эффектны, причем не только для мужчины, но и для экрана. Можете мне поверить, я имею некоторый опыт. Я собираюсь сделать из вас стар наподобие Мэй Уэст. Вы видели ее фильмы?

Фильмы с участием Мэй Уэст она, конечно, видела. Поэтому сразу поняла, что Бен говорит не абстрактные вещи. Эстер знала, что тип ее внешности как раз такой – под будоражащую воображение роковую красавицу. Была ли она ею на самом деле, это уже другой вопрос, но создать именно такой образ на экране, наверное, сумела бы.

– И потом, – добавил он, – что плохого вы видите в том, чтобы сделаться подругой вполне приличного мужчины? Насколько я успел заметить, вы плывете на этом пароходе одна. Может быть, вас встречает в Америке муж или жених?

– Не встречает, – машинально ответила Эстер.

Она совсем не собиралась перед ним отчитываться, но привыкла прямо отвечать на прямо поставленный вопрос.

– И что же вы собираетесь делать в США? – поинтересовался Бен. – Вот в ту самую минуту, когда сойдете на берег и пройдете иммиграционный контроль? Если еще пройдете.

Очевидно было, что он тоже привык высказывать свои мысли прямо. И так же очевидно было то, что он хорошо разбирается в американской жизни.

Эстер в самом деле не знала, что будет делать, когда сойдет на берег. Виза, которую она получила в Осло, разрешала ей въезд как переводчице какой-то международной организации, название которой она с трудом заучила, да и то только потому, что в неподписанном письме, полученном на почтамте в Осло накануне визита в американское консульство, ей настойчиво рекомендовалось это сделать. Но вот что делать потом, когда она въедет в США в таком сомнительном качестве, об этом в письме ничего сказано не было.

– Вас вскоре выдворят из Америки, – не дождавшись от нее ответа, сказал Бен. – Иммиграционные службы весьма бдительно следят за всеми, кто въезжает в страну, и контролируют их занятия. Если бы вы приехали с мужем и вздумали с ним развестись или хотя бы завести любовника, вас выдворили бы немедленно. А вы к тому же русская, к ним вообще настороженное отношение. – Он сказал «к ним» так, будто к нему это никакого отношения не имело. Впрочем, у него, наверное, было американское гражданство. – Я предлагаю вам поддержку сейчас и некоторые перспективы в будущем. Это немало.

Она слушала все это, не произнося ни слова. Да и что было говорить? Он был прав, и еще как прав! Но дело было даже не в его правоте…

Дело было в том, что пространство воды, остававшееся за кормой с востока, становилось все огромнее, и все призрачнее становилась страна, которую она когда-то оставила. И не то что даже страна…

Глядя на темную массу воды за бортом, Эстер ясно понимала, что Игната не будет в ее жизни никогда. На этот раз действительно никогда – он не появится даже на тот единственный краткий предрассветный час, на который все-таки появился в ее жизни уже после Москвы. Слишком далеко была Америка, и слишком уверенно звучал в телефонной трубке голос, сказавший: «Он не приедет».