Рыжее знамя упрямства - Крапивин Владислав Петрович - Страница 64

– Да, я читал. Это ужасно… Но все же это случайность. А вот когда всякие сволочи делают детей разменной монетой, чтобы разжигать ненависть между людьми. Например в Беслане… Хорошо, что из тех гадов, захвативших школу, почти никто не ушел живым…

– Очень плохо, – кривясь, как от боли, возразил Московкин. – Теперь некому рассказать, кто затеял эту подлость. Один оставшийся плетет на суде что-то невнятное…

– Разве не ясно, кто? – вскинулся Смолянцев. – Те, кто хотели посеять ненависть между ингушами и осетинами! И добились своего! Родственники погибших никогда не простят убийц…

– Это все общие слова. Хотя и правильные, – с болезненной натугой сказал Московкин. – Ненависть… Не простят… Вот пример с другой школой, в Шатойском районе Чечни. Ее директора и завуча год назад расстреляла группа некоего Рудольфа Пульмана, командира разведгруппы федералов. Вместе с другими пассажирами гражданского грузовичка. Думаете, ученики той школы когда-нибудь простят ?

– Это совсем другое дело! – почти закричал подполковник Смолянцев и даже на миг перестал цепляться за банку. – Пульмана и его товарищей оправдал суд! Их никто не смеет называть преступниками!

– Вот это и дико, что оправдал, – не уступил Московкин.

– Они выполняли приказ. Приказ для военного человека незыблем и обсуждению не подлежит, – жестко сказал Смолянцев.

– Объясните это ученикам той чеченской школы, – сдавленно отозвался Московкин. Его лицо было бледным, с капельками на лбу (брызги?). – И родным расстрелянных. И самим расстрелянным. В том числе подростку, который истек кровью, убегая от стрелявших. И неродившемуся ребенку убитой беременной женщины… Поставьте себя на их место…

Неизвестно, поставил ли себя Смолянцев. А Словко поставил (не первый раз уже). На место раненного паренька. Будто он со смертным ужасом, с дикой болью в непослушной, волочащейся ноге пробирается среди ломкого тростника, а сзади все ближе, ближе люди с автоматами… "Мама, почему? Что я сделал?" А сил уже нет, и дыхания нет… Про такое не напишешь стихов… Тёма Ромейкин мог бы, наверно. Только и его, Тёмы, тоже нет…

– Фашисты после войны тоже кричали и плакали, что они выполняли приказ, – вздрогнув как от зябкости сказал Словко (и вдруг ощутил, что ветер и вправду похолодал).

Смолянцев резко выгнул спину.

– Ну, знаешь ли! Сравнивать с фашистами российского офицера!..

– Такой офицер… – выговорил Московкин.

– Суд его оправдал. И никто не имеет права…

– Конечно, конечно… – покивал Московкин и покрепче перехватил гика-шкот.

– Я совсем не хотел спорить. Извините, – проговорил Смолянцев, ежась от прилетевших брызг. – Извините… Я вам очень благодарен за помощь. Судя по всему, мы успеваем да? Только вот ветер, кажется, крепчает?

– Ну и хорошо, – сказал Словко, тайно радуясь боязни сухопутного подполковника. – Скорее дойдем… Может быть, есть смысл заказать по мобильнику такси? Чтобы оно сразу вас увезло с базы, куда надо. Тогда точно не опоздаете… – И мелькнула мысль, что подполковник Смолянцев слишком разговорчив для человека, у которого большая беда и тревога.

– Мне с базы никуда не надо, – охотно отозвался Виктор Максимович, видимо довольный примирением. – У меня именно там встреча с представителями округа и вашим начальником. Очень важное совещание… Кстати, мое прибытие на паруснике будет весьма эффектным.

Разом в голове у Словко все встало на места. Будто в калейдоскопе, когда в беспорядочно рассыпавшихся цветных стеклышках вдруг усматриваешь четкую фигуру. Вспомнились мельком брошенные фразы Каперанга, озабоченность его и Корнеича.

– А! Значит, вы собираетесь там, чтобы оттяпать половину территории у нашей базы?!

– Да что ты такое говоришь! Это совместный проект школы РОСТО и… окружной инициативной группы! – как-то ненатурально взвинтился Смолянцев. – Для общей выгоды! По общему соглашению!

– Ага! Сауна и бар на учебной базе!

– Не суди о том, чего не понимаешь, – наставнически произнес Виктор Максимович. Кажется, он уже притерпелся к брызгам и крену.

– Я не понимаю другого, – слегка презрительно объяснил Словко. – Где тут у вас большая беда? Про которую говорили на берегу…

Виктор Максимович снисходительно разъяснил:

– Ты думаешь, это не беда, если опаздываешь на встречу с начальством, которую сам спланировал? Это равно невыполнению служебного задания. И срыву задуманного дела… Иначе зачем бы я кинулся в это… путешествие…

– Ясно, – сказал Словко. – Рыжик! К оверштагу!

3

Смолянцев ничего не понял. Понял Олег Петрович. Он знал, что такое оверштаг. Словко сейчас положит яхту на обратный курс. Она как раз на половине пути. И курс будет такой же – галфвинд, только левого галса. И там, в устье Орловки, ждет Корнеич – он пускай и объясняется с названным пассажиром, у которого не оказалось настоящей беды, а оказался совершенно свинский обман…

– Словко, не надо… – со стоном выговорил Московкин. – Лучше… все-таки на базу. Мне что-то совсем худо…

– Рыжик, отбой! – быстро скомандовал Словко. – Олег Петрович, что с вами? Сердце?

– Печень… Наверно, камень в желчной протоке. Вот ведь подлость, говорили, что после операции ничего не осталось, а потом… Это уже не первый раз… Но давно не случалось, я не думал, что сегодня… Ты можешь взять шкот?

Словко знал, что такое камни в желчной протоке. Два года назад у отца так же…

Словко привычно задал шкот бизани на утку, а шкот главного паруса, грота, перехватил у Московкина. И сразу почуял, как давит на большую парусину ветер. Он все нарастал. Уже качало и брызгало, как в первый день гонок. Рыжик стал совсем мокрый. Он сидел, как и раньше верхом на борту – одна нога в кокпите, другая снаружи. Изредка оглядывался.

Московкин сполз в кокпит. Лег на решетчатые пайолы вдоль борта, головой к банке, где сидел Смолянцев. Тот быстро спросил:

– Я могу чем-то помочь?

Словко отрывисто сказал:

– Да. Сядьте туда, где сидел Олег Петрович. Для откренки.

Смолянцев неуклюже перебрался через Московкина (сказал: "Виноват…"), сел на скользкую бортовую палубу, вцепился во внутренний буртик.

Словко объяснил:

– У швертового колодца… вон там, есть ремни. Зацепитесь за них ногами. Если сильно надавит, выгнитесь назад, но не сильно и без рывков.

– Есть… А что, аварийная ситуация?

– Конечно! – со злой слезинкой в голосе крикнул Словко. – Вы же видите, у Олега Петровича приступ!

– Я вижу… Но я про погоду!

– Погода в пределах нормы, – выдавил Словко и сделал то, что нельзя – намотал гика-шкот на ладонь. Потому что одной рукой иначе теперь не удержать. А Смолянцеву мысленно сказал: "Боишься? Вон Рыжик не боится, а ты боишься…"

Впрочем, Рыжик, наверно, боялся. Он теперь часто оглядывался и спрашивал глазами: "Все в порядке?" И Словко ободряюще кивал: "Конечно. Нам не привыкать".

"А ведь я сам тоже боюсь", – признался он себе. Но тут же понял, что боится не столько за себя, сколько за Рыжика. Тот продрог. Делалось все холоднее, почти голый Рыжик заметно дрожал. Словко тоже вздрагивал от озноба. Но и этот озноб ощущался им скорее не как свой, а как Рыжкин.

"Что же делать-то?.. И где этот чертов катер?"

Ладонью с намотанным шкотом Словко потянулся к груди, к спрятанному под жилет мобильнику. И тот запиликал, задрожал сам.

– Словко! Вы как там? Сильно жмет?

– Средне! Хуже другое! У Олега Петровича приступ печени, он лежит. Где катер-то?

– Сообщили, что вышел, держись… Слушай, в форпике аптечка. В ней лекарство, но-шпа, я для себя прихватил на всякий случай. Достань, дай Олегу!

– Ладно! – И подумал: "До нее надо еще добраться, до аптечки-то?"

– Ты сам-то как? – нервно сказал Корнеич.

– Ничего! Бизань задал, тяну грот, пассажир откренивает! Держимся… – В этот момент Словко и сам был уверен, что "ничего", что "держимся". Только вот Рыжик дрожит. Но уже не долго терпеть…

– Рыжик у нас герой! – сказал он в мобильник.