Шестая Бастионная - Крапивин Владислав Петрович - Страница 58

Видимо, вспомнив о Малаховом кургане, Санька подумал и о памятнике Корнилову. И о злополучных твердых знаках, которых не хватало в надписях, и о той старинной букве, которая «о» с палочкой поперек. По крайней мере, я подумал именно об этом. И Санька мою мысль моментально учуял.

– Я уж про это скольким людям говорил, – тихо сказал он.

– Ну и что? – спросил я.

– Ну… по-всякому. Некоторые не понимают. Некоторые соглашаются. Один экскурсовод хотел даже в газету написать… А вы?

– Что я? – спросил я неловко.

– Говорили кому-нибудь?

– Да…

"Ну и что?" – глазами спросил Сандалик.

Я виновато вздохнул:

– Как-то странно. Вроде бы все считают, что старинная грамотность не так уж важна.

– А может, и правда? – глядя под ноги, спросил Сандалик.

– Н-не знаю, – сказал я.

– Нет, по-моему, надо, чтобы всегда было правильно, – вздохнул Сандалик. – Наверно, надо было, как я сперва хотел…

– А что ты хотел?

– Я думал, с кем-нибудь заберемся и краской исправим… Но я не знал с кем. А одному не забраться…

– Давай! – молниеносно зажегся Юрос.

– Такие дела уже случались, – сказал я. – Не так уж давно. С баркентиной.

– С какой? – разом спросили Сандалик и Юрос.

– Ну, с «Кропоткиным». Из которого ресторан у Артбухты сделали… Когда его только открыли, в Севастополь как раз приехал один молодой поэт. Димой его звали… Купил он банку масляной краски и ранним утром во-от такими буквами написал на борту: "Севастопольцы! Зачем превращать корабли в кабаки?" Или что-то в этом роде.

– А дальше? – сказали Сандалик и Юрос опять вместе.

– А дальше была милиция, скандал. Выставили из города. Потом грандиозный штраф… Но не в скандале дело.

– Дело в том, что ресторан там по-прежнему, шашлыками воняет, – с отвращением сказал Юрос. – Мы тогда хотели поиграть на палубе, а какой-то дядька как заорет…

– Самое обидно вот что, – сказал я и как бы увидел перед собой живого Диму – черного, худого, веселого, с непримиримыми и бесстрашными глазами (в детстве он был, наверно, похож на Юроса). – Получилось, будто он сделал вред городу. А на самом деле он любил Севастополь отчаянно. Он про него даже повесть писал. Повесть-сказку про будущий Севастополь.

– Ее напечатали? – быстро спросил Санька.

– Не успел он дописать, умер. Совсем неожиданно… Будто сгорел. Сердце больное…

Мы пошли медленнее. Мальчишки молчали. Я тоже. Я вспоминал, как летом семьдесят седьмого года здесь, в Севастополе, Дима выхаживал моего двенадцатилетнего сына Пашку, схватившего какую-то стремительную лихорадку. Дима перестал яростно спорить о стихах и международной жизни, сделался ласковым, рассказывал Пашке смешные истории, кормил таблетками и уверял, что уже завтра от болезни не останется и следа. То ли Димина уверенность помогла, то ли медицинские познания (у Димы за плечами были три курса мединститута), но Павлик действительно поднялся на следующий день. Мы поехали в Херсонес, и Дима рассказывал об удивительных свойствах ящериц-гекконов, которые водятся в здешних развалинах.

Потом он сказал, что здесь, в Херсонесе, развернется начало его повести-сказки о мальчишках будущего, которые живут в замечательном городе у моря. Сейчас я вспомнил про это и подумал: об истории Севастополя написано много, о нынешних его днях тоже кое-что есть, а в будущее, кажется, никто еще не заглядывал. Только Дима попробовал, да еще Сандалик в те минуты, когда приходили мысли о мальчике из нового тысячелетия…

По Катерной, где ветер толкал нас в спину, мы вышли опять на Шестую Бастионную и у маленькой оборонительной башни свернули налево, к лестнице Крепостного переулка.

– А все-таки правильно он написал, – вдруг сказал Санька.

Юрос встряхнул головой:

– Что?

– Там, на борту…

– А-а, – понимающе отозвался Юрос.

"Правильно, – подумал я, потому что в глубине души всегда верил в правоту таких яростных и бескорыстных поступков. – Но сам я не решился бы…"

Санька словно опять угадал мои мысли:

– Вы ведь сами про такую баркентину писали в своей книжке. Что нельзя так с кораблями поступать…

– Да. Но в книжке проще. Все можно свалить на ее героев: это, мол, не я, а они…

– А вы и про памятник напишите в книжке, – вроде бы шутя, но с настойчивой ноткой предложил Санька.

Я усмехнулся:

– Ладно. Вот буду про тебя писать, и тогда…

– А что про меня писать? – искренне испугался Сандалик.

– Что-нибудь. Рассказ или повесть.

– Зачем? Я же… обыкновенный.

– Я тоже обыкновенный, – сообщил Юрос. – А про меня есть рассказ. "Вечерние игры" называется, в «Пионере» печатали… Только там все перепутано.

– Во-первых, не все, – уязвленно произнес я. – Во-вторых, не перепутано, а творчески переработано. Рассказ – это тебе не заметка в стенгазете. В нем главное – художественный образ. А из тебя, если без переработки, какой образ? Одна дурь да царапины…

– А в рассказе что? – выдал критическую мысль Юрос. – То же самое. Мама говорит, что надо было еще про двойку по математике написать.

– Еще не поздно…

– Поздно уже, – проницательно заметил Юрос. – Теперь у Сандалика очередь в это самое… в образ влезать.

Я пообещал Юросу, что сейчас надеру ему уши. Он захихикал, обормот. А Сандалик по-прежнему был серьезный. Видимо, он оставался мыслями на бастионах, потому что вдруг сказал мне:

– А я раньше думал, что вы про старину пишете, про Нахимова и Корнилова… Это когда мы еще не совсем познакомились.

– Нет, – вздохнул я. – Пытался только про фрегат «Везул», да и то не вышло.

– А про войну вы тоже не пишете? Ну, не про старинную, а про последнюю?

– Нет… – снова сказал я. Долго было бы объяснять, что последнюю войну помнит множество людей, которые могут рассказать о ней лучше меня. Они сами тогда воевали, а я был мальчишкой – меньше Саньки и Юроса. Когда книга пишется о жизни и смерти, рассказывать надо о том, что испытал сам.

"К тому же, – вдруг подумал я, – все, что было, это уже было. А когда я пишу о вас, я пишу о будущем…" Но конечно, ничего такого я им не сказал. Это прозвучало бы трескуче и явно не к месту. «Будущее» с растрепанными ветром волосами шлепало рядом со мной просохшими кедами и сандалетами и хотело более простого разговора.

Я объяснил слегка насупленно:

– Что поделаешь, кто-то должен писать и про ваш Девятый бастион.

– Конечно, – сказал Юрос, будто все само собой разумелось.

В это время мы вышли к верхней площадке лестницы. Лестница убегает вниз вдоль желтой стены с бойницами, которая осталась от Седьмого бастиона.

Здесь я всегда останавливаюсь хоть на полминуты. Невозможно не остановиться. Видно отсюда полгорода, и красотища такая, что радость подкатывает и в то же время тоска: почему опять надо уезжать?

Облака с солнцем вперемешку неслись над большими домами и грудами деревьев, над мачтами судов и сигнальными вышками. И над куполом собора, где нашли последнюю гавань четыре знаменитых адмирала – те, кто до конца отдал себя флоту и этому городу. И может быть, не случайно собор казался похожим на вставший из-за края моря корабль…

Мальчишки смотрели туда же, куда и я. Сандалик почесал об острое плечо подбородок, быстро глянул на меня и спросил:

– А как вы думаете, если бы Корнилова и Нахимова не убили, наши отдали бы тогда Севастополь?

– Но его и не отдавали, – сказал я. Сказал то, что понял еще в детстве, когда читал книгу "Малахов курган".

Санька удивленно вскинул белые ресницы.

– Ну посуди сам, – начал я. – При последнем штурме наши отбили противника от всех укреплений, кроме Кургана… На Кургане уже ничего нельзя было сделать, брустверы начисто были срыты огнем… А почти вся линия обороны оставалась в наших руках. Просто было решено, что нет смысла удерживать ее, там ежедневно гибло от обстрела больше тысячи человек. Вот Горчаков и приказал отойти через наплавной мост с Южной стороны на Северную.