Наш Декамерон - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 31

31

- А вы не боитесь на него смотреть?

Я поднял голову и увидел коротконогое существо без возраста, с идиотской прической и ярко намазанными губами, в форменной одежде смотрительницы зала.

- Ведь присниться ночью может…

- Нет, не боюсь. Мне он даже чем-то нравится.

Что тут с ней случилось! Она вся вспыхнула, зарделась, как девочка, потом сказала, почти прошептала:

- Мне он тоже нравится. И знаете, меня все спрашивают: "Как ты с ним сидишь?" А я в любое место перевестись могу, да не хочу, меня вон в Малахитовый зал даже звали: у меня ведь стаж.

Я молчал, а она все говорила. И хотя мы были одни в зале, говорила почему-то шепотом:

- Вы не поверите, я ведь такая пугливая, всего боюсь. Мышей боюсь. У меня во рту металлические зубы - так я во время грозы рот закрываю. Боюсь! Ведь металл, говорят, притягивает… Что со мною было, когда я сюда попала! Мы с ним вместе сюда поступили: его как раз привезли, а меня на работу приняли. Ну, я и попала к нему, в новый зал. И в слезы, конечно! Мне говорят: месяц поработай - первое место, которое освободится, твое. Села я от него подалее, сижу, глаза поднять боюсь. А народу тут никогда никого. День, помню, был солнечный, солнце в окна бьет. На него. И вдруг меня такое любопытство взяло: я так зажмурилась… и на цыпочках, на цыпочках… и за-глядываю к нему. Вижу: под стеклом лежит он и мне улыбается. Я как закричу - и бежать. Бегу коридорами, рыдаю, озноб меня бьет. Оказалось, в тот день я гриппом заболела. Температура сорок. Лежу в постели. В ту ночь он мне и приснился: дескать, я девушка, молодая да красивая, а он на коне за мной свататься приезжает. Конь богатый, но вместо морды у коня - череп, а сам он весь в золоте - ну, ясное дело - Вождь! Пришла я сюда после болезни, а мне в профкоме говорят: "Держись, Глафира. Скоро из Рубенса, из зала, одна уходит на пенсию". Ну, согласилась я ждать рубенсиху, а сама снова… на цыпочках - шасть к нему! Вижу - лежит он без улыбки, печальный, как сейчас. Строгий. Ну, Вождь! Тут я наклоняюсь над ним, а он… на моих глазах… улыбается! Признал, видать, меня! Через месяц меня к Рубенсу переводят. А ему старуху нашли - глухую да подслеповатую. Не надо, говорю, мне вашего Рубенса, я буду у своего Вождя сидеть. Видать, судьба моя такая… И стала я около него сидеть. Уж восемнадцать лет сижу. И с тех пор каждую ночь он ко мне приходит. Одежда богатая, ничего не скажу. И тело у него белое. А вот лицо такое же. Я сначала все нервничала во сне. А потом привыкла: что ж тут поделаешь - Вождь! А какой он жестокий бывает и злой - ужас! Это когда на него посетители много глядят. Ух, как он посетителей не любит! Я их и пугаю - гоняю, ведь сердится он! И еще он старух не любит. Он любит молодых. Я вот за восемнадцать лет постарела с ним рядом. Он мне недавно так и говорит во сне: "Старая ты стала!" Ну, что ж поделаешь, я давно этого ждала, все думала, как же он уйдет от меня? И знаете, что он придумал: на днях на реставрацию нас закрывают, а меня в другой зал переводят! Ну, конечно, какая я ему пара? У него, говорят, сколько жен было, и все из разных национальностей. И все молодые. Я вам еще что скажу… - Глаза ее заблестели. - Я как-то раз витрину открыла… да и поцеловала его! Так он три дня потом улыбался! Любит он женщин…

Она встала, оглянулась, потом положила руки под витрину. Что-то щелкнуло, и она приподняла крышку.

- Никто не знает, что я ее открываю. Вы подойдите… только не близко, он не любит, когда на него мужчины смотрят.

Жуткое грифельное лицо блестело, и зуб сверкал в усмешке. Да, да, клянусь: он улыбался!

- Чего я с ним не пережила! - вздохнула она. - Все у нас с ним было… Во вторник на реставрацию закрываемся. Исстрадалась я вся. Хоть бы вторник быстрее! А ему хоть бы хны: вишь, насмехается. Ну, ясное дело - Вождь!

- Что-то мы оригинальничаем, - сказал в темноте бас. - Любовь к математике… к астрономии… к Вождю… декаденты мы все!.. А покойник любил естественное, простое… Как сейчас помню: в туалете Дома литераторов, дыша винным перегаром, он читал мне стихи Исаковского: "Синенький скромный платочек…" А потом и говорит: "Если поймешь, что это гениально, - сразу перестанешь быть декадентом…" К простоте он нас звал. И я вас зову! И предлагаю самое простое - о любви к еде.

И голос начал рассказ. О ЛЮБВИ К ЕДЕ Был я завлитом в областном театре. Ну, что такое завлит в областном театре? Ах, когда-нибудь я напишу об этой несчастной поре своей жизни! Главреж - самодовольный болван. Как только услышит, что на Таганке или в "Современнике" ставят то, что никому нельзя, тотчас поезжай в Москву, доставай ему эту пьесу. И достанешь! Сколько унижений перетерпишь - но достанешь. А он прочтет и скажет: "Грандиозно!" И тут же ее в стол. А потом, на репетиции, расскажет труппе: дескать, сам автор прислал ему новую пьесу, но эта пьеса в общем дерьмо! Короче, вы поняли наш репертуарчик: что сверху велят, то наш и ставил. Народ в городе в театр, конечно, не ходит, а нам и не надо: у нас все билеты проданы! Потому что мы договаривались с заводами да фабриками, и те обязывали членов профсоюза посещать наши спектакли, чтобы расти идейно. Ну, члены профсоюза билеты покупают, а в театр ни ногой. Мы и не в обиде: главное - план выполняем. А то, что людей у нас на сцене больше, чем в зале, так актеры наши привыкли, и уборщицы довольны: нет зрителей - грязи меньше! В тот год нашему театру исполнилось пятьдесят лет. Ну, естественно, местные власти выхлопотали нам в Москве Почетную грамоту для театра и два звания - одно главрежу, другое - нашему герою-любовнику, он же парторг, он же старейший артист театра. Короче, все хорошо, все как у всех. И вот объявляют торжественный вечер по случаю юбилея. Взяли большой стол из спектакля "Заседание парткома", задник повесили из "Трактирщицы" - голубенький, с облачками, ну а мне, как всегда, велели писать речи. Одну для птичницы из подшефного совхоза - поздравлять наш театр, а другую для главрежа - отвечать на поздравления. Ну, главрежу я речь мигом соорудил (переписал его же прошлогоднюю, когда мы поздравляли филармонию), а с птичницей повозился. Она букву "р" не выговаривала. Пришлось ей слова без "р" подбирать. Ну, например, "драмтеатр" нельзя, пишешь: "сцена" или "наш любимый коллектив". Пишу, потею, но зато, думаю, пожру. Дело в том, что в жизни у меня только одна страсть. Я не курю, женским полом не интересуюсь, но люблю, люблю, ребята, хорошо пожрать! А у нас в городе, как вы догадываетесь, с этим делом куда как непросто. Хреново, откровенно скажу, с этим делом. А моя страсть, как и всякая другая, требует удовлетворения. Вот я и думаю: привезу в совхоз птичнице речугу и уж там-то пожру. Филейчики разные, потрошки уж мерещатся! И вот приехал: птичница мою речь берет и руку жмет с благодарностью. И ни фига больше. Все: ступай домой. А я воспален: все-таки неудовлетворенная страсть! Короче, возвращаюсь я злой в родные пенаты и тут узнаю, что наше торжественное собрание посетит областное начальство. Ну, естественно, по этому случаю готовится большой стол. Я сразу в мечтания: не упустить бы. И только воображение разыгралось, как всегда - мордой об землю! Оказывается, за стол этот приглашен самый узкий круг: главреж, его жена, она же наша героиня, директор, его любовница - наш местком и герой - наш парторг. А остальные за столом - городские власти. Ну зачем им этот стол, ну что они понимают в еде? Еду любить надо. Ну, да ладно! Не такие обиды в театре терпишь. Черт с вами, думаю, не пригласили, хоть погляжу на этот стол, наслажусь, так сказать, эстетически. И примерно за три часа появляюсь за сценой. А здесь, за кулисами, уже водружен стол из спектакля "На дне". И вокруг этого стола хлопочут неизвестные молодые ребята с чемоданом. Открывают они чемодан и начинают вынимать оттуда еду в целлофановых пакетах. Только я навострился увидеть, что там, под целлофаном, как погнали меня ребята прочь со сцены. Сурово, можно сказать, погнали. Ну, я не в обиде, я что… Сел в зале. В девятнадцать часов началось торжественное заседание. Вышел главреж, читает мою речь - бойко читает, хорошая получилась у меня в прошлом году речь, культурная. Похлопали ему, и сам из президиума похлопал. Затем дошла очередь до моей птичницы. Тоже, видать, наловчилась, стерва, читать речи. Без запинки чешет: и про связь наших трудовых коллективов - театра и птицефермы - и про распрекрасное соревнование инкубатора и театра, обещает дать больше яиц и птицы и чтобы мы в ответ дали больше хороших спектаклей. И тут, в разгаре моей замечательной речи, начинает птичница куда-то… ехать. За ней трогается и стол с президиумом. В безумии птичница, продолжая речь и дико ворочая глазами, уезжает в кулисы. За ней в кулисах исчезает все торжественное заседание. А к нам, к зрителям, вместо того стола заседаний выезжает совсем новый, гигантский, стол, уставленный яствами. Зал замер, а стол с яствами остановился и стоит себе. Никто в зале не знает, что делать. Может, аплодировать надо, а может, наоборот - молчать? Молчим на всякий случай. А стол все стоит, на нем выпивка, закуски, а вокруг - пустые стулья… Жуткое дело, мираж! Я близко сидел - и севрюгу вижу, и лососинку, и икру, даже цвет икры различил: красный и черный. Всем насладился! А в зале по-прежнему тишина. Из-за занавеса птичница мой текст чешет - то ли со страху, то ли вконец обезумела. А я в кресле удобно так устроился и любуюсь себе столом. Надо же увидеть такой натюрморт: икорка поблескивает, лососинка с балычком свет источают, бутылки водки с этикетками импортными - стройные, элегантные… Потом выяснилось, что это один молодой человек пере-усердствовал: он кулисы обследовал и рукоятку увидел. Спросил: "Для чего?" Ему толком объяснили: это рукоятка поворотного круга. А он дотошный, решил проверить - и нажал!.. И пошел наш поворотный круг. Хотя другие товарищи говорили, что все было иначе: просто пьяный машинист сцены в люке своем заснул. А когда проснулся, увидел стол - и показалось ему, что он с ума сошел. Вот он рукоятку-то и врубил. А мне все равно. Главное, я все это воочию увидел. И считаю это большим счастьем, как и всякую встречу с истинной любовью. После рассказа "О любви к еде" объявили: "О любви жены к мужу". Кто-то попытался возразить, заявив, что эти два вида любви - одно и то же. Сей двусмысленный афоризм был отвергнут с негодованием… И все приготовились слушать рассказ о супружеских страстях.