Наш Декамерон - Радзинский Эдвард Станиславович - Страница 32

32

- Итак, о любви жены к мужу… - начал волнующий мужской баритон.

О ЛЮБВИ ЖЕНЫ К МУЖУ Однажды ночью, в конце пятидесятых, мы здорово выпили с другом. Естественно, надо было добавить, но рестораны в этот час уже закрыты. Куда ехать? Ясное дело, на вокзал к таксистам: у них всегда водка. И вот тогда-то мой друг сказал:

- На хрена нам на вокзал? Айда к Вальке! (Имена я, естественно, заменяю.)

Приехали в какой-то переулок, входим в какую-то квартиру. Вижу: идет типичная пирушка торговых работников. В центре - красивая дебелая бабища, справа от нее - аккордеонист, слева - юркая, худая, некрасивая, большеглазая. Но через пять минут я понял: некрасивая да большеглазая держит стол, она здесь главная.

Это и была Валька. Ну, сначала поддали мы с другом, а потом я уже совсем осмотрелся, огляделся. Гляжу: на стенах развешана куча удивительнейших фотографий. На одной - сам Вождь и Учитель. Причем без кителя, в одной рубашке, с детьми в самой неофициальной обстановке. На другой - опять Вождь и Учитель! И тоже чуть ли не в пижаме! Нигде никогда я не видел таких его фотографий. Под утро выметаемся мы с другом ситным на улицу, а Галька… пардон, Валька… в дверях машет и орет моему корешу:

- Вот этого всегда приводи!

То есть меня: значит, понравился я ей. Идем в весеннем рассвете. Спрашиваю корешка:

- Кто такая будет эта Валька?

А он только смеется:

- Это и есть главная Васькина женщина.

Все мы тогда знали, кто такой Васька. Отец и Учитель у нас был один, и сын Васька у Отца и Учителя тоже был один.

Короче, узнаю я Валькин телефон у друга моего - и на следующий же день к Вальке снова. И опять - веселье, аккордеон. Ну-с, далее пропускаю…

Но одну историю, которую она мне тогда рассказала (правда или нет, уж не знаю - дело пьяное), короче, вот эту самую историю, как я слыхал, так и перескажу.

Значит, Вальке слово. "Васька любил меня одну. Все эти его актерки, пловчихи, певицы - тьфу! (Она сказала другое слово.) И что б ни случилось, с кем бы он ни был - все равно ко мне возвращался. Стучит посереди ночи:

- Открой! Открой! Арестую! Открой! Убью! Открой, миленькая лапочка! Открой, сука!

И ведь открывала! Кто был - тех выгоняла, а ему открывала, черту рыжему. И вот как-то, году в сорок пятом, как раз кончалась война, - стук в дверь. Открываю: стоит летчик знакомый - назовем его Иван Петров. Красавец, герой, полковник. Говорит:

- Велено доставить тебя в Германию к хозяину.

Я говорю:

- Когда собираться?

Он:

- Сейчас же.

И ведь вся заволновалась! Ах он, сволочь рыжая, а все ж таки муж. Потому что только его я мужем своим и считала. Но гляжу я на Петрова, а Петров - высокий, ладный, в орденах и все при нем. Я и говорю Петрову:

- Хрен с ним, пусть подождет рыжий, мы ведь с тобой, Петров, сколько не виделись?

- Да ведь нельзя: хозяин!

- Ничего, придумаешь что-нибудь.

И провели мы с Петровым вот такую ночь! Утром собираюсь - и летим мы к рыжему. Подлетаем, кажется, к Кенигсбергу. И говорю я Петрову:

- Вань, тут Жорик Семенов служит…

- Точно так, эскадрилья теперь у него.

- Вань, - говорю я, - тыщу лет я не видела Жорика. Христом-Богом прошу, посади самолет!

- Да как же?..

- А ты придумай что-нибудь, а, Вань? Ведь Жорик - свой парень.

И Ванька тоже был свой парень. Связались мы по рации, сели у Жорика. Ну, провела я у Жорика вот такую ночь!

А на прощанье Жорик и спрашивает:

- Ты у своего часто бываешь?

- Ой, часто.

- Когда тебя твой назад отправляет, кто тебя сопровождает?

Я говорю:

- Звено.

- Ясно, - говорит Жорик. - Тогда я даю тебе два звена.

Поднялись мы в воздух - два звена самолетов меня сопровождают. Подлетаем к Ваське. Рыжий мой, пьяный мой, выскочил из землянки:

- Что такое? Два звена?!

Ну, был он, как всегда: пьяная рожа! И оттого затрясся от страха: вдруг отец пожаловал?

Весь личный состав был выстроен на летном поле, когда мы приземлились. Ну, я открываю дверь, смотрю: стоит моя сволочь! Пьяница моя, а все ж таки - муж! Хоть плохонький, да свой!

Выхожу я на трап, а там внизу уже команду кричат:

- Смирна-а-а! Направо - равняйсь!

Тут Васька видит меня да как заорет радостно:

- Отставить построение! Это ж моя б… приехала!"

- Хочу еще! Еще раз рассказать об этой самой естественной, самой гражданской и, можно сказать, самой христианской любви - жены к мужу… - начал приятнейший женский голос.

ВТОРАЯ ИСТОРИЯ О ЛЮБВИ ЖЕНЫ К МУЖУ Итак, жил-был художник Н. Не просто художник, а назовем его: ведущий художник Н., даже не так: руководящий художник Н. Прославился он еще в тридцатые годы портретами славных стахановцев, изображениями наших великих строек. Называл он себя тогда певцом рабочего класса, потомственным пролетарием, хотя злые языки утверждали, что происходил он из древнего дворянского рода и т. д., и т. п. На ушко даже рассказывали, что в двадцатых годах была у него некая тетка, чуть ли не бывшая фрейлина двора. Каковая воспитывала, одевала и обувала будущего пролетария. И рассказы сей тетки были исполнены интереснейших подробностей об амурных похождениях. Причем все с великими князьями, никак не меньше. К старости тетка пристрастилась к горячительным напиткам - и вот тогда язык ее окончательно развязался, и яркие подробности интимного быта кровавой династии вставали перед слушателями. А к тому времени племянник уже сделал первые успехи на поприще. Но утихомирить тетку не было никакой возможности. И чтобы дело не приняло серьезного оборота, будущему певцу ударных строек пришлось принять меры. Однажды к теткиному дому подкатила санитарная машина. Пьяненькую старушку вывели под белы руки и повезли в тот единственный дом, где даже в те годы можно было беспрепятственно рассказывать о своих амурах хоть с Александром Македонским. В машине тетка вопила, проклинала племянника, доказывала, что она не сумасшедшая, призывала в свидетели многочисленных великих князей и Григория Распутина. А наш герой сидел рядом с психиатром и только молча и печально качал головой. Кстати, эта привычка молча, значительно, с некой печальной грустью покачивать головой - осталась у него на всю жизнь. И в сложные годы, когда часто требовалось говорить "да" или "нет", - он только грустно и значительно покачивал головой. Вверх он двигался довольно быстро. В тридцатые годы, когда многие знаменитые художники покинули, так сказать, поприще (а в просторечии - сели), кто-то должен был прийти им на смену. Пришел он. Именно тогда он открыл "правило жизни". Каждую неделю он выдумывал нечто общественно полезное, точнее - совершенно бесполезное, но прикрытое полезными фразами. С этим он и направлялся в инстанции. И инстанции не смели не принять его ввиду полезных фраз. И он поднимался на "уровни", вступал в великие кабинеты, общался с глазу на глаз, устанавливал контакты. На любом мероприятии, отражавшемся в печати, была его фамилия. Он был всюду. Так сформировалась его главная заповедь: "Всегда мелькать". Он был остроумен и на высоких приемах всегда брал на себя роль шута. В этой роли ему прощались даже соленые шутки. Так однажды, во время некоего просмотра заграничного фильма, когда в кадре были только ноги голой женщины, пляшущей на столе, он удачно выкрикнул: