«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война - Лозунько Сергей - Страница 41

Как раз в тот момент, когда Польша совместно с Гитлером заканчивали последние приготовления к совместному дипломатическому демаршу, СССР посетила представительная польская делегация. Уже постфактум в Москве поняли, что это была своего рода дымовая завеса вышеуказанному польско-германскому сговору.

Так, 7 ноября 1933-го на празднование очередной годовщины Октябрьской революции в Москву была приглашена эскадрилья польских военных летчиков во главе с начальником авиации полковником Райским. «Прилет польской эскадрильи в Минск и приезд ее экипажа в Москву являются доказательством укрепления дружественных отношений между Польшей и СССР», — наивно писала советская пресса[207].

Польские летчики присутствовали 7 ноября на параде на Красной площади, посетили Тушинский аэродром, Военно-воздушную академию РККА, Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ), Московский автозавод. Райский был принят замнаркома обороны Тухачевским и замнаркома иностранных дел Крестинским.

11 ноября в Большом зале Московской консерватории состоялся симфонический концерт польской музыки, на котором присутствовали члены правительства СССР и польская миссия во главе с Лукасевичем, дипломатический корпус, находившийся в Москве, и польские летчики. 12 ноября в помещении Государственной Третьяковской галереи открылась выставка польского современного искусства, на которой также присутствовали члены правительства и руководящие работники НКИД СССР, посланник Лукасевич и польские летчики. На открытии выставки Лукасевич толкнул высокопарный спич: «после подписания почти год назад политических актов, имевших целью укрепление мира в нашей части Европы и легших в основу отношений между Польшей и Советским Союзом, в Варшаве и в Москве появилось стремление к тому, чтобы закрепить дружественные, добрососедские отношения…». И Т.Д. и т. п.[208].

Москва стелилась перед поляками, устраивая теплый и радушный прием, от которого «ошеломленный» русским гостеприимством Райский, по его собственным словам, долго не мог отойти[209]. А Польша в это время готовилась достать из-за пазухи камень.

Спустя две недели, когда советские дипломаты начнут мало-помалу раскручивать этот польский дипломатический клубок, сразу вспомнят: «Прилет к нам эскадрильи полковника Райского 27-го (октября. — С. Л.), задуманный и решенный задолго до польского демарша в Берлине, был по возвращении Райского из Румынии отменен („едем поездом“), затем вновь решен. И через несколько дней по визите Райского — польский маневр в Берлине. Нет ли здесь „розыгрыша“? Решения о маневре в Берлине были приняты в Варшаве 2 или 3 ноября; полет эскадрильи вновь решен за несколько дней до того (кажется, 28 октября)… скверное впечатление от подобного параллелизма („двуколейности“, по выражению Швальбе) при наличии выполнения берлинской демонстрации в такой секретности от нас»[210].

Вспомнили и о слухах, которые накануне германо-польского демарша просачивались в европейскую печать, но которым — ввиду их казавшейся невероятности — сразу не поверили: «Переговоры в Берлине вокруг „декларации“ были обставлены величайшей тайной. Однако уже за две недели до них французские и чехословацкие корреспонденты в Берлине сообщали о каких-то политических переговорах Польши с Германией. Это, очевидно, связывалось с подчеркнутым польской печатью посещением Липским и Беком маршала (2–3 ноября). 10 и 11–12 ноября мы имели информацию о подготовке Польшей — Германией какого-то соглашения в духе пакта неагрессии». Но от польского МИД было получено «тройное опровержение указанных слухов». «Были введены в заблуждение и Лярош (посол Франции в Польше. — С. Л.), и Кадере, а Гирсу дезинформировал лично Бек. Это в данном случае характеризует методы дипломатической работы маршала, а не означает серьезности задуманного акта»[211].

Что метод тотальной дезинформации характерен для дипломатии Пилсудского — в этом Москва не ошибалась. А вот то, что к заявлению Гитлера — Липского от 15 ноября 1933-го отнеслись без достаточной серьезности — тут, конечно, опять оплошали.

Впрочем, иного, очевидно, в тот момент и быть не могло. Ведь поляки на голубом глазу уверяли, что никакого продолжения не будет. Как не поверить, если представители высшего руководства дают публичные заверения!

В беседах 20 и 23 ноября советского полпреда в Польше с главой польского МИД Беком (вторая беседа проходила в присутствии редактора «Газеты польской» Медзинского, журналиста той же газеты Матушевского, редактора газеты «Курьер поранны» Стпичинского) его твердо заверили: «Не предвидятся и переговоры о пакте неагрессии. Ни в какой мере не затрагиваются интересы третьих государств»[212].

14 декабря г-н Лукасевич заверит в том же непосредственно советского наркома Литвинова. «На мой (т. е. Литвинова. — С. Л.) вопрос, предполагается ли превратить декларацию в письменный пакт, Лукасевич ответил отрицательно», — говорится в записи их беседы[213].

Сплошная ложь! Пройдет чуть больше месяца, и коммюнике Гитлера — Липского от 15 ноября 1933-го найдет свое продолжение на бумаге в виде польско-германской декларации о неагрессии (декларации по форме, но пакта о ненападении — по сути).

А пока поляки продолжали в своем стиле вершить темные делишки под прикрытием дымовых завес. В конце 1933-го — начале 1934-го в качестве таковой Варшава использовала советско-польскую декларацию относительно совместных гарантий государствам Прибалтики.

14 декабря на указанной встрече Литвинова с Лукасевичем первый предложил следующий советский проект декларации: «СССР и Польша делают общую декларацию об их твердой решимости охранять и защищать мир на Востоке Европы. Необходимым условием этого мира оба государства считают неприкосновенность и полную экономическую и политическую независимость стран новых политических образований, выделившихся из состава бывшей Российской империи, и что эта независимость является предметом забот обоих государств. В случае угрозы независимости Прибалтийских стран СССР и Польша обязуются вступить в немедленный контакт и обсудить создавшееся положение»[214].

19 декабря Лукасевич сообщает Литвинову положительный ответ Бека, дескать, предложенная СССР декларация «соответствует его собственным взглядам и что он считает принципиально возможным сделать эту декларацию при подходящем случае». Единственная загвоздка — как к этому отнесутся сами прибалты: «Так как речь идет фактически о гарантии независимости Прибалтийских стран, то Бек затрудняется выявить свое окончательное отношение до зондирования этих стран»[215].

Нужен зондаж? Не проблема. Советская дипломатия берет эту миссию на себя и в кратчайшие сроки получает одобрение Литвы, Латвии и Эстонии.

22 декабря Бек уверяет советского полпреда в Польше, что в таком случае никаких проблем с подписанием декларации не будет, что польская политика привержена принципу консеквентности (т. е. последовательности) и что он потому и поспешил с положительным ответом Литвинову, переданным через Лукасевича, «что хотел подчеркнуть эту „консеквентность“». «Переговоры Польши с Германией, — заверил он, — ни в чем не противоречат политике сближения с Советским Союзом». Бек подчеркнул, что «не намерен тянуть с выработкой декларации, предложенной Литвиновым. Когда передавал, что готов ее подписать „при подходящем случае“, то имел в виду личную встречу с Литвиновым».

Советский полпред продолжает прощупывать Бека на «консеквентность»: мол, «сугубая секретность, которой Польша обставила свой демарш в Берлине, продолжает вызывать недоумение в Москве». Бек делает вид, что не слышит: «не реагирует на мое замечание» (напишет Антонов-Овсеенко в своем докладе в Москву).