«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война - Лозунько Сергей - Страница 42

Бек уверяет, что Польша, как и другие страны Европы, против довооружения Германии. Советский полпред переспрашивает: «почему же Польша не заявит об этом официально и оставляет слово по этому вопросу „Дню польскому“?». Бек «не отвечает на вопрос».

Он пускается в рассуждения о том, что ходят-де слухи о более тесном сближении Советского Союза с Соединенными Штатами. Антонов-Овсеенко возвращает его к более насущному и актуальному: «говорят и о тройственном союзе — Польша, Франция, Советский Союз». Бек «не реагирует»[216]… Как говорится, что и требовалось доказать.

Что до советско-польской декларации о независимости Прибалтики, то поляки еще месяц водили всех за нос. 5 января 1934-го была достигнута договоренность, что документ будет подписан в середине февраля во время визита Бека в Москву[217]. А 3 февраля Лукасевич официально уведомил Литвинова, что ни под какими гарантиями о независимости Прибалтики Польша подписываться не собирается[218]. К тому моменту полякам уже незачем было хитрить.

26 января 1934 года Польша и Германия (польский посланник в Берлине Юзеф Липский и министр иностранных дел Германии Константин фон Нейрат) подписали Декларацию о мирном разрешении споров и неприменении силы между Польшей и Германией сроком на 10 лет, еще известную в историографии как германопольский пакт о ненападении.

Из названия документа следует, что стороны обязались не воевать друг с другом, а спорные вопросы разрешать мирным путем. Все бы ничего, но обращало на себя внимание отсутствие в польско-германском пакте обычной для такого рода договоров клаузулы (от лат. clausula — особый, отдельный пункт, условие; особое положение международного договора, применяемое для того, чтобы обозначить какое-либо специальное его условие) об утере пактом силы или о праве одной из сторон отказаться от пакта, если другая сторона нападет на какое-нибудь третье государство, т. е. если участник соглашения выступит в роли агрессора.

Как отмечали по этому поводу советские дипломаты, «невозможно представить себе, чтобы опущение этой клаузулы не имело специального значения, особенно если учесть ту энергию, с которой Польша настаивала на внесении этой клаузулы в польско-советский пакт ненападения». Посланник СССР в Польше на основании отсутствия указанной клаузулы в польско-германском договоре сделал в своей докладной в Москву от 4 февраля 1934-го вывод о том, что это «фактически обеспечивает Германии нейтралитет Польши в случае германской агрессии». В частности, что «Польша будет соблюдать нейтралитет не только в случае германского вторжения в Австрию, но также и при германской агрессии против Литвы и вообще на Восток. Разногласия, которые могли бы при этом возникнуть между Польшей и Германией, Польша обязана была бы на основании этого договора урегулировать путем переговоров с Германией»[219].

Собственно, о том, что польская политика становится на прогерманские рельсы, можно было сделать вывод еще до подписания указанного пакта — по изменению тона польской пропаганды.

К примеру, в новогоднем номере «Газеты польской» (Gazeta Polska, 1 stycznia 1934) была помещена передовая статья главного редактора Медзинского, близкого к правительственным и дипломатическим кругам Варшавы (выше мы упоминали о его присутствии на дипломатических приемах, устраивавшихся Беком) под названием «Планируемая политика». В ней он рассматривал итоги внешней политики Польши за 1933 г. и ее перспективы в году 1934-м.

В разделе, посвященном польско-германским отношениям, Медзинский особо подчеркивал, что в этой области произошли радикальные и при этом положительные перемены. А все это стало возможным, отмечал главред «Газеты польской», ввиду прихода к власти в Германии такого ответственного и реалистически мыслящего политика, как Гитлер. Это вам не какой-нибудь прусский юнкер!

«Когда новый канцлер Германии, — говорилось в статье, — дает в своих публичных выступлениях выражение отличного, чем мы привыкли слышать из уст прусских юнкеров, отношения к Польше, когда он порывает с нелепым представлением о Польше как сезонном государстве и заявляет, что следует считаться не только с постоянным существованием Польши, но и с ее законным правом играть собственную роль в международной политике, когда, наконец, заявляет, что нет вопросов между Германией и Польшей, которые не удалось бы разрешить мирным путем, это в такой степени разумно и рассудительно, как неразумны и нерассудительны были голоса, которые… доходили до нас с Запада год тому назад». Вот он какой, Гитлер!

А что касается «тех действий и заявлений гитлеровского правительства, которые свидетельствовали об агрессивном характере его внешней политики», то, указывал Медзинский, это-де пережитки прошлого — «в этих голосах не доказательство двойной игры, а просто анахронизм»[220]… Отметим попутно полную неадекватность польских «мыслителей» и «экспертов», принимавших за чистую монету демагогию Гитлера, с помощью которой он выигрывал время для укрепления позиций третьего рейха, не отказываясь при этом от своей программы территориального переустройства в Европе, в т. ч. и на польском направлении. Гитлер мог прибегать к тактическим уловкам (например, сменить порядок территориальных захватов — отложив «съедение» той же Польши на потом, после Австрии и Чехословакии), но ни в коем случае не отказывался от своей стратегии в целом.

Сказать, что сообщение о польско-германском пакте тогда произвело эффект разорвавшейся бомбы — ничего не сказать. Это повергло в шок многие европейские столицы, прежде всего Париж, Москву, Вену, Прагу.

Запаниковали прибалты: «Отказ Польши от прибалтийской акции (имеется в виду отказ от подписания предлагавшейся СССР Декларации о гарантиях Прибалтике. — С. Л.), свидетельствуя о далеко идущем характере польско-германского сближения, создаст совершенно новую и очень интересную ситуацию в Прибалтике», — писал член коллегии НКИД Стомоняков советскому полпреду в Польше.

Новый польско-германский договор, отмечал он, «вызвал в Литве, Латвии и Эстонии нечто вроде паники, и она, конечно, усилится, когда прибалты узнают об отказе Польши от предложенного нами опубликования декларации об их независимости. Латвийский и литовский посланники приходили уже ко мне и, не скрывая вызванного у них волнения в связи с заключением польско-германского договора, запрашивали по поручению своих правительств о нашем отношении к этому событию. Латвийское министерство иностранных дел дало в своей прессе коммюнике, в котором не сочло нужным скрыть своего беспокойства по поводу польско-германского договора»[221].

Для Гитлера польско-германский пакт стал несомненным успехом. Он как будто перевернул шахматную доску, на которой была проигрышная для него позиция, и начал расставлять фигуры по новой, с выгодой для себя.

Одним ударом Гитлер выбил ключевое звено всей системы французских военных союзов на континенте — Польшу. Ту самую Польшу, которую французы когда-то создавали как восточный противовес Германии, как потенциальный антигерманский «второй фронт». Теперь второго фронта Гитлер мог не опасаться. Даже больше! В военно-стратегическом отношении в этой части Европы произошел поворот на 180 градусов: Польша из антигерманского «второго фронта» превратилась в надежный тыл Германии!

Само собой, данным актом Гитлер предотвращал и советско-польское сближение, обозначившееся с начала 1933-го. Ради этого он мог на время отложить решение вопроса с возвратом Данцига и польского коридора.

Гитлер одним махом получил международную индульгенцию на выход Германии из Лиги Наций, как и дополнительно дискредитировал и ослабил этот коллективный международный орган. Ведь Лига Наций в прежние годы не могла разрешить польско-немецкий спор о границах. А в двустороннем порядке — без посредничества Лиги — Берлин и Варшава об этом договорились. Гитлер на время получил аргументы для пропаганды вовне своей мирной политики: дескать, вот же доказательство — соглашение с Польшей, от конфликта с которой Берлин отказывался, даже несмотря на известные чувства немецкого народа в отношении Данцига, польского коридора и других земель, которые немцы считали своими.