Я дышу! - Брасм Анн-Софи - Страница 6

Меня останавливала только мысль о горе, которое я причиню родителям. Иногда у меня случались просветления, я приходила в себя и начинала верить, что со мной не происходит ничего особенного, все это временные трудности, только не надо поддаваться отчаянию.

И все же в конце концов я не выдержала. В ноябре занятия физкультурой проводились на открытом воздухе: с утра мы бегали по набережным Сены. Обычно в это время года бывало довольно промозгло, но бег не отменяли ни при какой погоде. Мы отмеривали километр за километром и отчаянно мерзли в спортивных костюмах, ноги немели, холодный ветер хлестал нас по щекам. Я всегда плелась в хвосте. У меня была астма и вообще слабые легкие. Мне не удавалось вдохнуть полной грудью, воздух останавливался где-то в горле, я с трудом выталкивала его обратно колечками белого невесомого пара. Каждый вдох камнем ложился на легкие. Я задыхалась, бежать становилось все труднее, ноги подкашивались, я переставала чувствовать свое тело. Эта проверка на выносливость превращалась для меня в настоящую пытку: больше всего на свете я боялась, что просто упаду, не выдержу нагрузки и задохнусь. Я бежала, сжимая изо всех сил в руке ингалятор на всякий случай. В любую минуту я могла прыснуть себе в рот и ничего не бояться.

В то утро холод был собачий. Над Сеной повисла плотная, густая пелена, словно под действием холодного воздуха вода начала испаряться. Мы бежали по набережной. Прозрачное небо пламенело на горизонте, деревья стояли совсем голые, до меня долетал шум пробуждающихся улиц и запах выхлопных газов.

Тело постепенно теряло подвижность, сердце билось все медленнее, а в легких застревал тот глоток кислорода, который мне удавалось вдохнуть. Из горла вырывался свист. Мне все больше не хватало воздуха, и я представляла себе, как вот-вот нальется свинцом голова, сведет судорогой живот и меня вообще не станет. Я продолжала сжимать в руке ингалятор, но при этом повторяла себе, как навязчивый припев из песенки:

«Брось ингалятор, он тебе не нужен. С тобой все в порядке. Не бойся, Шарлен, скоро все кончится, только не останавливайся».

Я положила ингалятор в карман и забыла про него. Каждый неровный шаг приближал меня к концу. При вдохе мне обжигало горло и грудь пронзала острая боль. Я продолжала бежать, все вперед и вперед. Слушала, как неровно бьется сердце, но его удары были такими гулкими, что отдавались эхом в моей голове. Я все еще держалась. Мне хотелось не упустить неуловимое мгновение собственной смерти.

«Ингалятор, Шарлен, ингалятор! Он здесь, у тебя в кармане. Мы хотим его», — взывали мои легкие к моему рассудку.

«Нет, — отвечала я. — Держитесь. Мы почти у цели. А потом воздух вам больше не понадобится, обещаю».

Но вдруг все подернулось белой пеленой. Я почувствовала вкус крови: она поднялась из груди и обласкала мне рот, запечатлев на языке влажный и коварный поцелуй. И тут я поняла, что все в порядке, что больше я не могу дать задний ход. Я ликовала. Небо надо мной сделалось таким ярким, что пришлось закрыть глаза, но все равно его сияние продолжало меня слепить. Теперь оставалось только упасть, медленно, осторожно, тихо. Где-то вдалеке раздались крики: «Шарлен?! Что с тобой? Она не дышит. Осторожно, она сейчас упадет!» Потом все стихло.

Но и в тишине у меня продолжало шелестеть в ушах: «Дыши, Шарлен. Дыши».

Наконец я упала. Я падала очень медленно, я почувствовала, что мое тело словно нырнуло в бескрайнюю, глубокую, могучую волну, и всю меня заполнило ощущение радости и покоя. Я дала боли одержать верх. Я чувствовала, как дыхание смерти борется во мне с дыханием жизни и наконец полностью отвоевывает мое тело. Я видела эту смерть, она жила во мне. Последней моей мыслью было: «Я победила!»

Когда я открыла глаза, мои веки были словно налиты свинцом, губы слиплись, рот закрывала кислородная маска, и хотя я чувствовала необычайную легкость, я сразу поняла, что у меня ничего не получилось. Я все-таки проиграла. Я не умерла. Я оказалась трусихой. И мысль о том, что второй раз мне придется войти в этот мир, я приняла с глубоким отвращением.

Мама рыдала. И держала мою холодную и безвольную руку в своей, такой теплой и живой. Отец оставался невозмутимым, он просто стоял у моей кровати. Но глаза у него были красные, под ними темные, набухшие мешки — он выглядел измученным. Потом я увидела в глубине комнаты на черном кожаном кресле моего брата: он сидел, обхватив голову руками и вороша черные взъерошенные пряди. Мы заплакали все вместе в полной тишине.

Они провели со мной весь этот день и все то время, что я оставалась в больнице. Мама не выпускала моей руки, и только когда она уходила на ночь домой, я немножко приободрялась. Я ждала ночи, чтобы выплакаться. Я плакала потому, что мне предстояло снова жить, и при этой мысли у меня кружилась голова. Но кое-что до меня все-таки дошло: во-первых, я все-таки люблю своих близких, а главное — я могла причинить им страшную боль. Проведя с ними несколько дней, я почувствовала, что смерть потихоньку отступает и жизнь берет свое. У меня снова жгло в горле, но уже не от удушья, а просто от слез.

Целыми днями я разглядывала стены своей палаты, выкрашенные в белый цвет. Он был безупречно белым, чистым, ясным, успокаивающим, жизнеутверждающим. Я снова задышала полной грудью и внезапно осознала, до чего же приятно чувствовать, как воздух проникает в меня, заполняет мои легкие, а потом и всю меня целиком. Этот белый цвет и кислород дарили ощущение приятной легкости. Мне все время казалось, что я где-то порхаю или парю в воздухе. Я не думала о том, что будет завтра.

В один прекрасный день в дверях моей палаты возник чей-то силуэт. В ярком послеполуденном свете мне сначала показалось, что это ангел. Потом я узнала Сару.

Она подошла к кровати и положила мне в изголовье роскошный букет цветов, объяснив, что это от всего класса и от учителей. Потом села рядом со мной и заговорила. Она говорила долго, и я слушала ее очень внимательно. Голос у нее был четкий и ровный. Ее слова действовали на меня лучше всяких лекарств, и я постепенно проникалась к ней все большим доверием. Я вдруг почувствовала, что меня понимают, что мне хотят помочь.

А потом Сара пристально посмотрела на меня своими янтарными глазами, лучистыми и все понимающими.

— С тех пор как я попала в вашу школу, — сказала она, — я не переставала тебе удивляться, ты всегда была одна, молчаливая и замкнутая. Ты несчастна, Шарлен, я знаю это совершенно точно, это бросается в глаза. Ты совершенно одинока. А еще я знаю, что сюда, в больницу, ты попала не случайно. И то, что с тобой случилось, не было случайностью, не так ли? Ты ведь знала, что не обязана бежать, раз у тебя астма, и ты в любую минуту могла остановиться, отдышаться. Только ты этого не сделала, ты продолжала бежать, хотя прекрасно понимала, чем все это может кончиться. Я все это знаю. И понимаю.

Я слушала ее молча, в полной растерянности, даже растроганная.Она сумела проникнуть в самые тайники моей души, куда еще никто никогда не заглядывал. Сара просто потрясла меня. Мне пришлось опустить глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом и хоть на какое-то время отгородиться от жестокой правды.

Она накрыла мои ладони своими и немного помолчала, пока я изо всех сил пыталась сдержать слезы.

— Тебя спасли, тебе повезло, — вновь заговорила она. — И знай, что с этого момента ты можешь на меня рассчитывать. Я бы хотела помочь тебе. Я бы хотела, чтобы ты согласилась стать моей подругой.

Кроме этих слов я словно услышала еще и другое: «Ты никогда больше не будешь одинока, Шарлен».

Я ДЫШУ

Кроме Сары никто ничего не заподозрил. Никому, даже моим родителям, и в голову не пришло, что я не просто так, ни с того ни с сего шмякнулась на землю, а совершенно сознательно захотела взглянуть смерти в лицо, и на самом деле это была самая настоящая попытка самоубийства.

Когда наконец передо мной раскрылись раздвижные двери кареты «скорой помощи», на меня нахлынули незнакомые чувства: мне захотелось родиться заново, задышать свободно. Наконец-то начать жить. К тому же теперь у меня была Сара. И благодаря этому я ощущала прилив сил и верила, что я уже не одна в этом мире.