Последний солдат Третьего рейха - Сайер Ги - Страница 36

– Скорее, сюда!

– Здесь требуется помощь!

– Прорвало водопровод! Сейчас затопит подвал!

Разумеется, с самыми опасными случаями приходилось иметь дело военным: их посылали туда, где опасность обрушения была особенно велика.

Мы пробрались в подвалы через глубокие вентиляционные шахты. Чтобы проникнуть туда, откуда доносились крики, необходимо было разрушить кирпичную стену. Моя кирка попала во что-то мягкое – наверное, в живот какому-то бедняге, погребенному под развалинами. Ну и наплевать! У меня отпуск, а вместо отдыха приходится здесь копаться. От взрыва сотряслась земля: разорвалась еще одна американская бомба замедленного действия. И все же старались мы не зря. Под нашими ударами пала последняя кирпичная стена. Через образовавшийся проем в облаке пыли стали выбираться изможденные почерневшие люди. Кто-то из них бросился нас обнимать, радуясь, что заточение, наконец, подошло к концу. Все узники были ранены. Пришлось нам самим спускаться в подвал, чтобы оторвать обезумевших от страха женщин от детей: они так прижимали их к себе, что чуть не задушили.

Я вытащил первого же ребенка, который попался мне на глаза. Пятилетний малыш так сильно вцепился в мои брюки, что они вылезли из сапог. Он куда-то меня тащил. Рыдал он так сильно, что в перерывах между всхлипываниями у него замирало дыхание. Мальчик повел меня к нише в стене, в которой клетка для бутылок удерживала свод, готовый обрушиться. У моих ног под развалинами виднелось человеческое тело. Ребенок продолжал рыдать.

Я прокричал изо всей мочи:

– Свет, быстрее!

Кто-то поднес огонь. Нашим глазам предстал труп женщины, погребенной под развалинами хранилища для винных бутылок. Рядом с нею лежал мертвый ребенок, вцепившийся в мать. Мне удалось оторвать тело ребенка от матери: мне показалось, что он пошевелился. Таща с собой двух детей, я направился к выходу, передал спасателям ребенка, которого держал в руках. Второй еще некоторое время тащился за мной, но я оторвал его от себя. Он сам в состоянии о себе позаботиться. В Германии каждый должен быть готов подумать о себе сам, и чем раньше, тем лучше. Наши же руки требовались уже в другом месте.

Снова раздался рев сирен: англичане и американцы, как всегда, возвращаются. Они готовы устроить вторую бомбежку, пока мы спасали жертв первой. Бригадиры подали сигнал об отходе. Раздались голоса:

– Все в укрытие!

Но где найти это укрытие? В радиусе ста метров – одни развалины. Те, кто хоть чуть-чуть ориентировался на местности, бросились бежать в наиболее вероятном направлении. Заплакали до смерти испугавшиеся дети. Над нами раздался рев самолетов. Я тоже бежал, но я-то знал, чего ищу. Пожарная машина исчезла, однако наши ранцы остались на прежнем месте. Солдаты в спешке вытаскивали свои ранцы и убегали. Я узнал свой ранец по металлическому эдельвейсу, который пришил к лямке. Я схватил его, взял ружье… А как же мои подарки! Проклятье!..

– Эй, ты! Мой сверток!

Кто-то кинул мне сверток. Все уносили ноги.

– Эй! Это не тот! Погоди! Вот черт!

На другом конце города разрывались бомбы. Теперь не до подарков.

Я со всех ног пробежал по площади, еле увернулся от машины, торопившейся не меньше меня. Взрывались четырехсот– и пятисоттысячные бомбы, повсюду летело разбитое стекло.

На улицах почти никого не осталось. Лишь идиоты вроде меня еще искали укрытие. Несмотря на то что взор мне застилал едкий дым, в ярких вспышках я смог разглядеть силуэты домов. На одном из них различил белую наклейку, на которой черными буквами было написано: «Бомбоубежище. Тридцать человек». Какая разница, если там уже укрылось человек сто! Я бегом спустился по изогнутой лестнице, шедшей между двумя уцелевшими стенами здания. Кто-то догадался прикрепить лампу, освещавшую повороты лестницы. Но после двух поворотов путь заблокировал большой серый цилиндр. Я попытался протиснуться мимо него, но, когда пригляделся, кровь застыла у меня в жилах. Это была огромная бомба со сломанным оперением. Значит, она пролетела через все этажи здания. Весила она не меньше четырех тонн и в любую минуту могла взорваться. Я галопом побежал по лестнице обратно в темноту, освещавшуюся, подобно неоновой рекламе, неровными всполохами. Наконец, пытаясь перевести дух, бросился под стоявшую на площади скамейку и так и пролежал минут двадцать, пока сирены не объявили о прекращении бомбардировки. Когда, наконец, все утихло, я вернулся к солдатам, разгребавшим завалы. Лишь к утру меня отпустили. Тогда я и узнал новость, которая привела меня в уныние.

Мне не терпелось продолжить путешествие на запад. Я и так понапрасну потерял два дня отпуска. Теперь мне была дорога каждая минута. Местного солдата я спросил, как найти поезд на Кассель и Франкфурт. Он потребовал у меня пропуск, осмотрел его и велел идти за ним. Солдат привел меня в участок военной жандармерии. Через маленькое окошко я неотрывно смотрел, как мой пропуск переходит из рук в руки. На кусочке бумаги, привезенном из Ахтырки, добавилось несколько штампов. Затем мне вернули пропуск и холодным тоном сообщили, что я не смогу проехать дальше Магдебурга. Оказалось, что я дошел до крайней западной точки, на которую распространялось действие моей отпускной.

От потрясения я не мог прийти в себя. Стоял и молча смотрел на жандармов.

– Мы понимаем, вы расстроены, – сказал один из жандармов тем же официальным тоном. – В городском приемном центре о вас позаботятся.

Не говоря ни слова, я взял отпускной с конторки, куда положил его жандарм, и вышел через дверь. В горле застыли рыдания.

На улице по-прежнему ярко светило солнце. Я шел, шатаясь как пьяный; на меня глядели окружающие. Мне стало стыдно, я стал искать, где бы собраться с мыслями, укрылся в развалинах большого здания, присел на камень, схватил свой покрытый штампами пропуск и расплакался, как ребенок. Звук шагов заставил меня поднять голову. Кто-то, приняв меня за мародера, пошел за мной. Увидав, что я просто не в себе, человек вернулся на улицу. В те времена люди, к счастью, больше беспокоились о продовольственных карточках, чем о слезах. Я смог остаться наедине со своим горем.

Вечером того же дня я сел на поезд, идущий в Берлин. Судьба сама заставляла меня увидеть Нейбахов. Где живут мои немецкие родственники, я не знал, хотя в то время они и проживали в окрестностях Берлина. Осталось лишь две возможности: или пойти в комендатуру, или к Нейбахам. Я никак не мог успокоиться: я так ждал этого отпуска, я его заслужил, именно ради него записался в пехоту. А теперь у меня в руках лишь ненужный кусочек бумаги. Даже сверток с подарками и тот исчез: я оставил его в Магдебурге. Теперь мне придется идти пустым к Нейбахам – людям, которых я никогда раньше не видел. Денег купить что-то у меня не было.

Тем вечером мне повезло. В комендатуре Берлина меня направили в казарму, где выдали постель. Старый солдат, выслушавший мою историю с пропуском, посоветовал поговорить с фельдфебелем, занимавшимся регистрацией. Тот с сочувствием выслушал мой рассказ, записал все подробности и сказал, чтобы я вернулся через сутки.

На следующий день рано утром я отправился на поиски дома Нейбахов. Порядком поблуждав по городу, оказался наконец перед номером 112 по Клерингштрассе – простым трехэтажным домом с покрытой гравием дорожкой. От улицы его отделяла калитка. Девушка примерно моего возраста выглядывала из полуоткрытой двери на улицу. Немного поколебавшись, я решился все же спросить у нее, туда ли пришел.

– Сюда, – произнесла она с улыбкой. – Вам нужен именно этот дом. Они живут на втором этаже. Но в это время на работе.

– Спасибо, фрейлейн. Вы не знаете, когда они вернутся?

– Вечером, часов в семь.

– Благодарю, – сказал я, подумав, как долго мне предстоит ждать. Чем заняться в это время? Закрывая калитку, я еще раз поблагодарил девушку. Она робко улыбнулась и кивнула. Кого она ждет? Уж конечно, не Нейбахов.

Я уже успел пройти немного по Клерингштрассе, когда мне пришло в голову, что поговорить с девушкой я мог бы и подольше. Поколебавшись, я повернулся, надеясь, что она еще не ушла. Я готов был выслушать любой ответ и вскоре уже подходил к номеру 112. Девушка как будто и не уходила.