Студенты - Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Страница 59

Дядя стоял растроганный и, качая головой, шептал удрученно-ласково:

- Дурень ты, дурень...

Карташев вдруг бросился на кровать и, безумно рыдая, уткнулся головой в подушку.

- Тёма, Тёма, Христос с тобой... дитятко мое дорогое!

Дядя ловил его голову, целовал ее, и слезы текли по его щекам.

- Я изболелся, - рыдал Карташев, - я изболелся... Я измучился, все порвалось во мне... все живое рвется, рвется... А-а-а...

Это были вопли и крики такого страдания, такого отчаяния, какое не требовало объяснений и было понятно доброму, маленькому, с большим рябым лицом человеку. Он сам плакал горько и жалобно, как плачут только или дети, или очень добрые, с золотым сердцем люди.

Они были у доктора, и старик доктор, осмотрев Карташева, долго качал головой.

- Организм ослаблен. Здесь в Петербурге оставаться немыслимо... на юге, конечно, может быть... Во всяком случае, не теряя времени надо уезжать.

Выйдя от доктора, Карташев, мрачный и упавший духом, заявил дяде:

- Я не поеду никуда, а тем более к матери.

- Умрешь.

- Умру, - глухо, безучастно повторил Карташев.

Дядя ушел и обдумывал, как помочь новому горю. Приехав домой, он послал срочную телеграмму сестре. К вечеру получена была на имя Карташева следующая телеграмма:

"Если Тёма не хочет маминой смерти, он немедленно приедет. Наташа".

Карташев повертел телеграмму и мрачно произнес:

- Еду...

Послали телеграмму о выезде и приступили к сборам. Выкупили вещи, часы. Тысячи в три обошелся этот год, и еще рублей триста истратил дядя на выкуп вещей, уплату долгов. Он только качал головой. Перед отъездом дядя пожелал, чтобы Карташев свез его к Казанской божией матери.

- Лучше сами поезжайте: я ведь неверующий... хотя и молюсь... прибавил Карташев, подумавши.

- И молись: сегодня не веришь, завтра не веришь, а все-таки придет твой час.

- Пожалеет наконец господь?

- Пожалеет.

Дядя настоял на своем, и Карташев поехал с ним в Казанский собор. Там под громадными сводами звонко отдавались их шаги, и дядя, с большим вытянутым лицом, испуганно спрашивал племянника:

- Тёма, где икона?

Карташев оглянулся и показал на одну из икон.

Дядя, запасшийся целым пучком свечей, подошел благоговейно к иконе, поставил свечи и, стоя на коленях, стал читать молитвы.

Карташев стоял в стороне и безучастно смотрел на образ.

- Ежели Казанской, - шепнул ему на ухо сторож, - то не тому образу молятся они...

Карташев быстро подошел к дяде и смущенно сказал:

- Дядя, я ошибся: вон тот образ.

Дядя, оборванный в разгаре молитвы, вскочил и с непривычной горячностью накинулся на племянника:

- Ну, ведь это же просто бессовестно! Ну, что же это? ткнул куда-то... Ну, ей-богу, просто на смех... так вот, чтобы только издеваться...

- Дядя, голубчик, ей-богу же, я не виноват... Честное слово, не нарочно...

- Э! Терпеть уж этого не могу... Ну, где же настоящая?

- Вон, вон...

- Опять что-нибудь окажется?

- Верно, настоящая, - кивнул головой сторож.

- И свечи все истратил!

Дядя мелкими шажками пошел купить новых свечей и направился к указанному образу.

Карташева разбирал смех, но он удерживался, и, когда дядя кончил молиться, он с серьезным лицом пошел рядом с ним из церкви. Дядя шел озабоченно-торопливо и с упреком говорил племяннику:

- Нельзя, нельзя, голубчик, без бога.

- И я говорю, - ответил Карташев, кивнув головой.

- Говоришь, а что делаешь? Не ты один, конечно: все ваше поколение.

- У всякого поколения свой бог...

- У тебя какой?

- У меня нет, и потому я не поколение.

- Кто ж ты?

- Китайский навоз... Там четыреста миллионов каждого поколения уже две тысячи лет насмарку.

Карташев переменил разговор.

- Бросил пить, и ни капли не тянет. Хотите, брошу опять курить? Бросаю, честное слово...

Дядя даже рассмеялся, увидя, как Карташев пустил по улице свою табачницу.

- Знаю я, голубчик, что, если б хороший кнут на тебя, ты потащил бы такой воз...

- Кнут - вы, конечно? Не было вас перед французской революцией.

- И поверь, что, если б я был Людовиком Пятнадцатым, так, ей-богу же, ничего бы и не было.

Карташев хохотал до слез.

- Ах, дядя, голубчик, один восторг вы...

Дядя шел быстро, подбирал высоко ноги, улыбался и пренебрежительно повторял:

- Дурень ты, дурень!

Совсем было выехали, как вдруг на вокзале Карташев увидел мелькнувшую Горенко. Сообразив, что и она тоже едет, он наотрез отказался ехать в этот день.

Дядя каждый раз, как племянник проявлял новый каприз, приходил в полное изнеможение. Он бессильно топтался на месте, вытирал пот на лбу и придумывал, как бы опять настроить на лад своего норовистого спутника.

- Но почему же ты не едешь?

- Не все ли равно вам? Сегодня не еду.

- Скажи прямо: может, ты завтра и совсем не поедешь?

- Завтра, честное слово, поеду.

- Но почему же не сегодня?

- Не скажу.

Дядя подумал и произнес решительно:

- Я один еду.

- И отлично.

- Ну, знаешь, честное слово, сколько живу, ничего подобного, никогда такой мороки у меня не было, как эти дни с тобой... я просто болен... живого места нет во мне.

- А я умираю и то молчу.

- Эх, батюшка, все мы умрем... не о том надо думать, а о том, чтоб поменьше мучить близких... Больной, больной, а уж из рук вон!

На другой день опять чуть было не расстроилась поездка.

- Дайте мне карманных денег, - потребовал Карташев.

- На что тебе?

- Не хочу быть от вас в зависимости.

- Да что ты, господь с тобой?

- Мне три месяца жить осталось, и довольно с меня всякой опеки... Я ведь отлично вижу и читаю ваши мысли: вы вот усадите меня в купе, тронется поезд, и тогда я весь в ваших руках. Не хочу: ни в чьих руках я с этого времени никогда не буду... Так и запишите и маме передайте... Я теперь не то, чем был прежде, тогда мне было что терять, а теперь у меня надежный товарищ.

- Кто?

- Смерть.

- Господи, как может измениться человек. Ты совсем негодяй.

- Я вам говорю, дайте денег.

- Ну, дам...

- Сейчас дайте.

- Да что ж ты, Тёма, не веришь, наконец, мне?

- Не верю, не верю, никому не верю...

- Да у меня таких денег и нет: вот все...

- Деньги у вас зашиты в жилете, видел ведь.