Строки, добытые в боях - Окуджава Булат Шалвович - Страница 44

44

Мы в Эльбинге

Сто километров прорыва!    А в Эльбинге спали. Метнулись мосты, ожидая удара. Трамвая,    бежать собираясь,      упали Передними лапами    на тротуары. Кирки запрятали головы в плечи, И башни позванивают, как бутылки. Дома к домам    рванулись навстречу, Черепичные крыши смахнув на затылки. Но ничто не ушло. Все осталось на месте. Берлин снабжал еще электрическим светом, Пока не поверил невероятным известьям О том, что мы в Эльбинге, в городе этом. Вот город немецкий. Стоит обалдело. Изумленно глядит почерневшее здание. Мы смеемся:    — Смотрите, еще уцелела Вывеска: «Адольф и компания». — Смотрите!    На стенке,      пробитой снарядом: «Мы выше всех!» —    надпись прямо на камне. И как в доказательство —    немцы идут      ряд за рядом, Стараясь как можно выше    руками. Я вспомнил… Тогда в сорок первом!    Я вспомнил: Мы Брянск проезжали.    Пожаром огромным Он был. На расколотом бомбою доме Надпись:    «Тише, школа!»      Я вспомнил: Огонь охватил и березы и клены, Плясал на крышах,    бушевал в перекрытьях И надпись лизал на стене раскаленной — «Курить воспрещается!». Мог ли забыть я? Тогда    здесь крутили исписанный глобус, Рыжий маляр    вывел кистью      под крышей: «Мы выше всех!»    И сбросил он бомбу Туда, Где мы ходили, стараясь потише. Тогда в этом городе Эльбинге    пели, Узнав о развалинах Брянска,    плясали, Услышав о том, что на брянской панели Горькая пыль    оседает часами. Мы из Брянска пришли в этот город, Туда,    где нянчили сумасшедшую клику. Немецкие надписи    на домах и заборах Мы читаем,    как позорную книгу. Мы едем на танке.    Торопимся —      с новым приказом! Смеясь, подталкивая друг друга,    глядим мы На обломок стены с почерневшею фразой Готическим шрифтом:    «Мы непобедимы».

1945

«…1 октября 1946 года…» (А. Полторак)

…1 октября 1946 года. В 14 часов 50 минут суд приступает к своему последнему, четыреста седьмому заседанию…

Последний, резолютивный раздел приговора будет оглашать сам председательствующий…

Из темного отверстия в освещенный зал вступает хорошо знакомая фигура Германа Геринга. По бокам от него — двое солдат… Ему подают наушники, хотя познания Геринга в английском языке были вполне достаточны, чтобы понять лаконичную, но выразительную формулу приговора: смерть через повешение.

Выслушав ее, Геринг бросает последний злобный взгляд на судей, в судебный зал. Сколько ненависти в его глазах. Он молча снимает наушники, поворачивается и покидает зал…

Вновь закрывается и вновь открывается дверь. На этот раз через нее входит Риббентроп. Лицо как зола. Глаза выражают испуг, они полузакрыты. Меня поразило, что в руках у него какая-то папка с бумагами. Она ему уже не пригодится.

— К смертной казни через повешение, — объявляет Лоуренс.

Ноги у Риббентропа становятся как будто ватными. Ему требуются усилия, чтобы повернуться обратно и скрыться в темноте прохода.

Вводят Кейтеля. Он идет выпрямившись, как свеча. Лицо непроницаемо.

— К смертной казни через повешение, — звучит в наушниках.

Розенберг вовсе теряет самообладание, когда слышит такой же приговор.

А вот вводят Франка. У этого палача, который обещал сделать «фарш из всех поляков», на лице умоляющее выражение. Он даже руки простер, как будто такой жест может изменить уже подписанный приговор: к смертной казни через повешение…

Восемнадцать раз открывалась и закрывалась дверь позади скамьи подсудимых. Смотрю на часы. Серебряные стрелки на циферблате показывают 15 часов 40 минут. Процесс закончен. Судьи удаляются…

(Из воспоминаний А. Полторака, секретаря советской делегации в Нюрнбергском Международном военном трибунале)

«…Идем пригретым солнцем…» (Е. Ржевская)

…Идем пригретым солнцем пыльным большаком. Поле. На обочине — светло-зеленая трава, еще не прибитая пылью. За крутым поворотом — снова поле. По зеленому полю женщины, впрягшись, тянут плуг, — десять женщин, по пять и ряд, связаны между собой веревками, веревки прикреплены к плугу. Одиннадцатая направляет плуг.

Тоска и ненависть — здесь была оккупация…

(Из фронтовой тетради Е. Ржевской)

Коле Отраде

Я жалею девушку Полю.    Жалею За любовь осторожную:    «Чтоб не в плену б!» За:    «Мы мало знакомы»,      «не знаю»,        «не смею…» За ладонь,    отделившую губы от губ. Вам казался он:    летом — слишком двадцатилетиям, Осенью —    рыжим, как листва на опушке, Зимою —    ходит слишком в летнем, А весною — были веснушки. А когда он поднял автомат —    вы слышите? — Когда он вышел, дерзкий,    такой, как в школе, Вы на фронт    прислали ему платок вышитый, Вышив:    «Моему Коле!» У нас у всех    были платки поименные, Но ведь мы не могли узнать    двадцатью зимами, Что, когда на войну уходят безнадежно    влюбленные, — Назад    приходят любимыми. Это все пустяки, Николай,    если б не плакали. Но живые    никак представить не могут: Как это, когда пулеметы такали, Не жить?    Не слушать тревогу? Белым пятном    на снегу выделиться, Не видеть, как чернильные пятна повыступили    на пальцах, Не обрадоваться,    что веснушки сошли с лица?.. Я бы всем запретил охать. Губы сжав — живи!    Плакать нельзя! Не позволю в споем присутствии    плохо Отзываться о жизни,    за которую гибли друзья. Николай! С каждым годом он будет моложе меня,    заметней, Постараются годы    мою беспечность стереть. Он останется слишком двадцатилетним, Слишком юным,    для того чтобы дальше стареть. И хотя я сам видел, как вьюжный ветер,    воя, Волосы рыжие    на кулаки наматывал, Невозможно отвыкнуть    от товарища и провожатого, Как нельзя отказаться от движения вместе с Землею. Мы суровеем, Друзьям улыбаемся сжатыми ртами, Мы не пишем записок девчонкам, не поджидаем    ответа… А если бы в марте, тогда,    мы поменялись местами, Он    сейчас      обо мне написал бы        вот это.