Час Пик - Иванов Всеволод - Страница 53

— Хорошо, — все так же механически повторил Функционер, — приму…

Он осторожно выдавил таблетку и, не запивая её, проглотил.

— Вам это поможет, обязательно поможет.

— Спасибо.

— Ну, всего хорошего, — Невзрачный незаметно кивнул резиновому сейфу — тот отошел от двери. — Не буду задерживать.

Хозяин мягко улыбнулся в ответ и откровенно скосил глаза в сторону остававшегося на столе атташе–кейса.

— До свидания…

Действительно, сразу после таблетки Функционер почувствовал не только облегчение, но и настойчивые позывы кишечника.

Фу–у–у, наконец–то, какое счастье! Если вдуматься — как мало человеку надо для счастья! Уверенность в том, что ты — трезвый и глубокомыслящий, что ты не зря прожил свою жизнь, что на старости лет у тебя есть что собирать и что подводить…

Ну, и отсутствие таких неприятностей, которые испытывает он, Функционер то есть — особенно по утрам.

Но главное–то — главное это чемодан денег. А теперь, к закату дня, похоже на то, решены сразу две глобальные проблемы: стул… Ну и это.

Функционер закрыл дверь и, взяв атташе–кейс в руку, зашел в туалет.

Приспустил штаны, уселся и с необычайным приятным для уха шумом, уже подзабытым, быстро и обильно испражнился.

Нет, все–таки — как мало надо человеку для счастья!

Регулярный стул… Репутация… Глубокомыслие…

Ну, склонность к абстракциям. Ну, и то, что тут в дипломате лежит.

Банальненькое такое, конечно же, умозаключение, но — верное. Все банальности верны, все верное банально. Аксиома.

Осторожно положил атгаше–кейс на голые голубовато–прозрачные колени с обвисшей старческой кожей, щелкнул замочками…

Ну, сейчас самое лучшее занятие — пересчитать, сколько же туг.

А действительно — каков итог, каковы плоды, под чем подвести черту?

Функционер медлил, медлил, сознательно оттягивал приятный момент…

Неожиданно в мозгу замаячила мысль, уже посещавшая его сегодня, до визита Невзрачного, философская и глубокая, трезвая, и на удивление абстрактная — как все его сегодняшние мысли.

Почти все.

И мысль эта показалась настолько глубокой, так захватила его, что он с удовольствием еще раз прошептал её вслух:

— Смерть — единственное, что еще не удалось опошлить людям…

После чего одновременно щелкнул замочками атташе–кейса…

Это было последнее его умозаключение: слепяще–белый взрыв оглушил его, с давлением в сотни атмосфер вжал в стену, размазал по нежно–кремовой матовой поверхности, растворил, распылил, втирая в побелку потолка, в правильные кафельные прямоугольники…

Если пожилой и пусть даже на редкость трезвый человек живет в пятикомнатной двухсотметровой квартире в центре Москвы совершенно один, то, сколь значительную функцию он не выполнял бы в Государстве, его смерть не станет известной в тот же день…

Произойдет это только после того, как у соседей снизу «у туалете» потечет потлок; после того, как будет вызван сантехник, который определит, что наверху что–то случилось; после того, как спустя многократно повторяемое «тара–рам, тара–рам, тара–рам, там» из сороковой симфонии Вольфганга Амадея Моцарта участковый милиционер в присутствии двух обязательных понятых выломает дверь и, после поисков по всем двумястам метрам квартиры хозяина — а точней то, что от него осталось наконец найдут в туалете.

Но это будет уже не хозяин: обезображенный обрубок туловища с засохшей кровью, с впившимися с дряблое старческое тело осколками унитаза и кафеля, с намертво присохшими к испражнениям, сероватому студенистому мозгу и коричневым кровяным ошметкам стодолларовыми банкнотами, которые последующая экспертиза признает фальшивыми, с раскроенным черепом, на который приглашенные с улицы понятые будут смотреть с подсознательным любопытством, переходящим в брезгливый ужас, в блевотное отвращение, — сколь бы трезвые и глубокие умозаключения не рождались в нем еще несколько дней назад…

«Слово!.. Слово!..»

Телохранитель вежлив, улыбчив и интеллигентен — чтобы не сказать застенчив. Генерал (недавно высочайшим указом произвели), но почти никогда не появляется на людях в кителе и в лампасах — зачем себя афишировать? Ведь и так все знают, кто он такой и каков его удельный вес тут, в Кремле, знают без формы, без кителя. Что — обязательно слышать в спину полуиспуганное: «Посмотрите, как он нравится Президенту! Посмотрите, в какой он форме!»?.. Для его роли вполне достаточно костюма — хорошего, темного, консервативного, двубортного; страсть к таким костюмам он подсознательно перенял у своего уважаемого врага и конкурента, у Аналитика.

Жаль, что зрение хорошее — иначе бы, как и тот, обязательно носил очки в тонкой золотой оправе. Очки на редкость облагораживают; если человек носит очки, значит, у него не в порядке зрение, испортил за чтением книг…

А потом очки — не форма, даже с красными генеральскими лампасами; собеседник–то не на ноги смотрит, а в лицо…

Телохранителю нельзя выделяться, нельзя, имея реноме человека, «близкого», «влиятельного» и «вхожего», портить его страстью к показной дешевке, тем более, что клички, слова то есть, прилипают намертво, и чем обидней они, тем мертвее прилипают: если обозвали вас однажды «мерседесом» за пристрастие к дорогам и роскошным автомобилям, то считайте, это пожизненно. Будьте хоть трижды Героем Советского Союза, хоть четырежды Верховным Главнокомандующим — так и умрете, так и закопают вас «мерседесом». Наверное, когда грохнут злые чечены (а грохнут, рано или поздно грохнут, как пить дать), то и к Новодевичьему повезут вас на катафалке — «мерседесе»; и в надгробной будут говорить не по имени отчеству, а только — «Паша».

Впрочем — какой из вас, дорогой, Верховный Главнокомандующий! Главный, кто верхами командует что ли? Верхами, то есть самым верхом нынче командует не маршал, а…

Если в свое время служили вы в полку охраны Кремля прапорщиком, то потом хоть вы всеми верхами мира командуйте — все равно будут называть вас грубо и по–армейски — «куском».

Ну, и «мерседес», и «кусок» — слова, которые звучат обидно. Очень даже обидно звучат такие определения относительно высокопоставленных лиц Государства.

Слова — вообще очень обидная вещь, словами можно обидеть куда более остро, чем делами; по крайней мере тут, в России.

А вот «телохранитель» — ничего, нормально звучит слово, очень даже достойно: «хранитель тела». То есть тот, в обязанности которого входит охрана тела самого главного человека.

И вообще — хорошее слово: у народонаселения вызывает в памяти множество достойных страха и уважения ассоциаций и параллелей; от классического голливудского фильма, популярного несколько лет назад, до люберецких и солнцевских мальчиков, ныне промышляющих охраной тел бизнесменов, депутатов и бандитов что, по сути, в современных условиях одно и то же.

Хотя, если честно, кроме тела, там уже и охранять–то нечего… Начальство в кулуарах иногда так его и называет — «тело».

Но об этом — тс–с–с! — никому ни слова. Государственная тайна.

Иначе поблекнет, потускнеет, сотрется загадочное и внушительное слово — Телохранитель, которое светит не собственным светом, а отраженным; так луна блестит за счет света солнца.

Телохранитель должен быть интеллигентным, улыбчивым и предельно незаметным, и ездить не на роскошном «мерседесе», а на обыкновенной черной «волге» ж– как все нормальные люди. Тем более, что тело, которое он охраняет, кажется, именно этого и хочет: незаметности и скромности ну, и само собой — надежности, исполнительности и умения быстро принимать решения; на то ему и поручено самим телом себя и охранять.

Наверное, право тело, иначе нельзя, да и есть такой закон: чем грубей тот, кого охраняешь, тем интеллигентней должен быть тот, кто охраняет.

По контрасту.

А если быть до конца честным и откровенным, то не тело это себе внушило, а Главный Телохранитель — телу: он давно уже заслонил собой то, что собственно, идолжен хранить: на одном из последних прилюдных появлений, при церемонии открытия Малого театра. Главный Телохранитель сидел уже не позади тела, как и положено по кремлевскому протоколу, а рядом; все остальные — дальше.