Имена на поверке - Багрицкий Всеволод Эдуардович - Страница 15

15

«Я тоже любил…»

Я тоже любил петушков над известкой. Я тоже платил    некурящим подростком совсем катеринские пятаки за строчки бороздками на березках, за есенинские голубые стихи. Я думал — пусть    и грусть      и Русь, в полутора березках не заблужусь. И только потом я узнал,    что солонки с навязчивой вязью азиатской тоски, размалёва русацкова: в клюкву аль в солнце — интуристы скупают,    но не мужики. И только потом я узнал,    что в звездах куда мохнатее Южный Крест, а петух — жар-птица — павлин прохвостый из Америки, с картошкою русской вместе. И мне захотелось такого простора, чтоб парусом    взвились      заштопанные шторы, чтоб флотилией мчался с землею город в иностранные страны,    в заморское      море! Но я продолжал любить    Россию.

«Уже опять к границам сизым…»

Уже опять к границам сизым составы    тайные      идут, и коммунизм опять    так близок, как в девятнадцатом году. Тогда матросские продотряды судили корнетов    револьверным салютом. Самогонщикам — десять лет.    А поменьше гадов запирали     «до мировой революции». Помнишь с детства рисунок:     чугунные путы человек сшибает    с земшара      грудью? Только советская нация будет и только советской расы люди.

«Мы подымаем винтовочный голос…»

Когда народы, распри позабыв,

В единую семью соединятся.

Пушкин Мы подымаем    винтовочный голос, чтоб так    разрасталась      наша        Отчизна — как зерно, в котором прячется поросль, как зерно, из которого начался    колос высокого коммунизма. Поэтому я не могу разлюбить Россию. И пусть тогда на язык людей, всепонятный снова,     как слава, всепонятый снова, попадет    мое      русское до костей, мое советское до корней, мое украинское тихое слово. И пусть войдут и в семью и в плакат слова,    как зшиток (коль сшита кипа), как травень в травах, як липень в липах та ще як блакитные облака! О как я девушек русских прохаю говорить любимым губы в губы задыхающееся «кохаю» и понятнейшее слово — «любый». И, звезды    прохладным монистом надевши, скажет мне девушка: «Боязно все». Моя несказанная    родина-девушка эти слова произнесет. Для меня стихи —    вокругшарный ветер, никогда не зажатый между страниц. Кто сможет его от страниц отстранить? Может, не будь стихов на свете, я бы родился, чтоб их сочинить.

«Но если бы…»

Но если бы кто-нибудь мне сказал: сожги стихи — коммунизм начнется. Я только б терцию помолчал, я только сердце свое    слыхал, я только б не вытер сухие глаза, хоть может — в тумане, хоть может — согнется    плечо над огнем. Но это нельзя. А можно    долго      мечтать про коммуну. А надо думать    только о ней. И необходимо падать юным и — смерти подобно — медлить коней! Но не только огню сожженных тетрадок освещать меня и дорогую мою: пулеметный огонь песню пробовать будет — конь в намете над бездной Европу разбудит, — и хоть я на упадочничество не падок, пусть не песня, а я упаду в бою. Но если я прекращусь в бою, не другую песню другие споют. И за то, чтоб как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно, согласился б ни строчки в жисть    не писать… А потом взял бы и написал тако-о-ое…