Висельник и Колесница (СИ) - Жемер Константин Геннадьевич - Страница 17

Крыжановскому опять стало нехорошо – нет, он нисколько не пугался драки с французами, но Толстой представлялся ему ярмарочным канатоходцем, что балансирует на сплетённой из словес проволоке над торговыми рядами подозрений и лавками недомолвок. Чудилось, что снизу таращатся вонючие базарные питухи, грозят кулаками и яростно плюются. А Максим, подолгу задумываясь над каждым шагом, вынужден помалкивать, не в силах помочь импровизирующему товарищу.

Тем не менее, «убийственная» шутка Толстого вызвала смех французов. Максим подумал, что большинство сплетен о Толстом-Американце, пожалуй, не выдумано. Умеет этот сорвиголова и паяц располагать к себе людей, ох, как умеет!

- Любезный Аскольд, – пробормотал не до конца справившийся с приступом смеха Редан, – а отчего ваш друг столь угрюм и молчалив? Неужели ему непривычны простые светские беседы? Создаётся впечатление, что господина Дира интересуют исключительно дуэльные дела?

Максиму показалось, что в листве ухнула ночная птица, но этот звук исходил от Аруа де Тера.

- Ну, что не так! Я же не придумываю! – воскликнул Редан, будучи напуганным угрожающим видом младшего из братьев.

- Оставь в покое этих господ, наглец! У тебя нет, и не может быть с ними дел! Убирайся к моему жалкому братцу и больше не путайся под ногами! – прошипел де Тер.

Толстой оглянулся вслед отставшему Редану и был совершенно поражён, встретившись взглядом с Николя Трюбле. Такую жгучую ненависть обычно приберегают для смертельных врагов.

«Да что же это делается? Видит нас впервые, но… смотрит так, словно подозревает в изнасиловании той самой, упомянутой ранее, лучшей на свете матери! А второй братец, наоборот – любезничает и заискивает. Совершенно непонятно!» – терялся в догадках граф. И тут его осенило: «Братья – просто сумасшедшие. У них бред. Оттого и мнят себя великими мыслителями прошлых лет. Определённо, эти двое от тягостных военных лишений утратили рассудок, а остальные просто конвоируют их подальше от расположения войск, чтоб безумными речами и выходками не наводили унынья на солдат. Вот и отыскалось объяснение смертельной вражде. Следовательно, дуэль – лишь плод больного воображения безумцев».

Опыта общения с таковыми Толстой не имел. Потому решил скрыть свою догадку и просто стал отвечать Редану, коего в скорбные рассудком пока не записывал:

- Мой друг – поляк. И, если вы ещё не заметили, дружище, все поляки обычно имеют лица задумчивые, а помыслы скрытные!

Французы восприняли слова графа так, будто тот выдал им величайший секрет. То обстоятельство, что Максим – поляк, казалось, полностью удовлетворило прежний интерес к личностям Аскольда и Дира.

Наблюдая понимающие кивки и поджатые губы всей четвёрки, Американец передёрнул плечами:

«Да они что – все здесь больны? Ну, нет, наверное, Кериак с Реданом подыгрывают безумцам. Следует отметить, что это не может продолжаться слишком долго».

Навстречу отряду из тьмы выплыла узкая прогалина. Кериак спешился, провел рукой по морде лошади и прислушался. Солдаты стали зажигать принесённые с собой фонари, чей свет дерзко оспорил повсеместное владычество ночи. Рядом угадывалось узкое русло ручья, а дальше простирался густой кустарник. Драгуны воткнули в землю палки с подвешенными фонарями, от чего образовался широкий световой полукруг, а затем принялись утаптывать и без того твёрдую от заморозков почву. Де Теру зачем-то вздумалось обходить пустырь, придирчиво пинать камни и заглядывать под кусты.

- Ужель ты ищешь горшок с золотом? – насмешливо крикнул Трюбле. -Лезешь под деревья, будто под конец радуги! Отойди, несчастный! В эту пору тебе не разглядеть и кончика собственного носа, не то, что зарытых сокровищ!

Пылая лицом, Франсуа де Тер вернулся к группе. На ходу расстегивая камзол, он снял фалдовую накидку и перекинул через руку – так поступали в старые времена, когда у фехтовальщиков сохранялась манера «щит и меч», а как раз щита-то под рукой не оказывалось. Затем сделал показной выпад, закрылся левой с плащом, скептически скривился и бросил накидку на седло.

Толстой досадливо щёлкнул пальцами: «Дуэль – занятие для умных людей, не следует ли уже мнимым секундантам прекратить спектакль и отобрать у безумцев оружие!»

Де Тер снял и тут же откинул в сторону шпажные ножны, а на их место закрепил короткий старомодный кинжал – дагу. И опять никто не возражал.

Толстой предоставил событиям идти своим чередом, и молча встал рядом с Крыжановским, который, скрестив руки на груди, с интересом наблюдал за происходящим. Зловещий скрип качнувшегося дерева приветствовал дуэлянтов, уже вставших визави[70].

Шпага седого драгуна имела странный клинок: чрезвычайно узкое окончание и сверх меры широкую пяту. Насколько помнил Фёдор – такая шпага получила известность как колихемарде.

У его же брата была так называемая «траурная шпага»[71].

- Если фат плюет на фатум, то и без фата будет в яме! – проговорил Толстой и, пока дуэлянты занимали позицию, шёпотом поделился с Максимом сомнениями по поводу психического здоровья братьев. Крыжановский в ответ постарался объяснить Американцу, что, как бы то ни было, лягушатники необходимы им в качестве прикрытия для проникновения в Москву. Остальное же – их личное дело. Но граф лишь хмыкнул, давая понять, что его не убеждают слова «помешанного на острых железках».

Оружие дуэлянтов имело неодинаковую длину. Клинок господина Трюбле на три пяди превосходил клинок противника. Однако де Тер в левой руке держал дагу. И, если приложить ее к шпаге, то в сумме выходила та же длина, что у шпаги брата. По-своему равные условия!

«Почему никто не останавливает безумцев? Могло ли быть так, что их помешательства секунданты просто не замечают?» – размышлял Толстой. – Тогда приходилось признать, что Николя и Франсуа утратили разум буквально недавно, ибо болезнь быстро выдала бы себя… Нет, не клеится. Может, вся четвёрка скорбна умом? Тоже сомнительно».

Ситуаций, когда происходящее не имеет нормальных объяснений и не поддаётся контролю, граф очень не любил. Но сейчас, несомненно, присутствовала именно такая ситуация. Толстой-Американец, человек, коему некогда женщины предлагали себя лишь оттого, что он первый в свете дуэлянт, более того, человек, сделавший дуэли смыслом жизни, нынче стоял под деревом рядом с вызванным им противником, которого совершенно не собирался убивать и наблюдал за дуэлью, которую желал бы прекратить. Хозяин ли он теперь собственной судьбе? Иль, как в последнем сне – лишь карта, брошенная на зелёное сукно?

И тут графу припомнился услышанный в тарутинском трактире таинственный голос, произнесший: «Судьба»! А ведь с этого всё и началось! Создавалось впечатление, что кто-то могущественный решил взять Фёдора и без его воли использовать в качестве тёмной карты в некой большой игре. В таком случае, карте решительно невозможно знать ни замысла игрока, ни собственной судьбы, сколько бы ни пыталась угадывать. Значит, не стоит забивать голову! Придёт время – всё само разъяснится, – такой ответ дал себе Американец и успокоился.

- Да начнут они, наконец?! – громко и нетерпеливо сказал рядом с графом Крыжановский.

И дуэлянты начали. Витиеватым росчерком рванули воздух шпаги, но в полете не встретились. Секунда. Всего лишь секунда понадобилась, чтоб отметить старательных безумцев двумя ранами – по одной на брата.

Крыжановский подался вперёд и своим видом напомнил Толстому гурмана, которому подали на обед любимое блюдо.

«Сумасшествие заразно», – подумал, глядя на него, Фёдор.

Тем временем братья, обменявшись молниеносными выпадами, замерли спина к спине. Плечо младшего при этом обагрилось новой кровью. Он зарычал, и прежде, чем секунданты сказали: «Le premier!», юрко выкинул руку с дагой назад и сравнял счёт.

Спорщики разошлись. Трюбле зажимал разорванную кинжалом кожу на боку.

В голове Толстого скользнула циничная мысль о благости традиции – снимать верхнюю одежду перед поединком чести. Во-первых, кровь была бы видна лучше. Во-вторых, окровавленная одежда не липла бы и не сковывала движений.