Золотой сокол - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 42

— Лезет и лезет, подлюга! — в сердцах приговаривали люди. — Знает — пропади наш урожай, третьей зимы не переживем, все на Дедово поле переселимся к весне!

— Молчи, свояк!

— От слова не сделается!

Зимобор, едва успевший кое-как одеться, помогал хозяйкам — приподнимал и ворочал троих раненых, придерживал, помогал накладывать повязки. Все это его тоже учили делать: воин должен сам уметь обрабатывать свои и чужие раны.

— Терпи, терпи, ты мужчина! — бормотал он незнакомому посадскому парню, придерживая его руки, пока Дивина резала рваную рубаху и обмывала рану на плече, оставленную зубами оборотня. — Вот молодец! Кремень, а не человек! Где еще только есть такие!

Но эти «заклинания» помогали мало: парень кусал нижнюю губу, кривился и коротко вскрикивал от боли.

Дивина в подбадривании не нуждалась, и Зимобор старался ее не отвлекать, а только следил за ее руками, чтобы вовремя подать что-нибудь. Она увлеченно работала: промывала, перевязывала, ее руки двигались быстро и ловко, лицо было сосредоточенное, с выражением какой-то тайной ярости. Прядь волос, выбившись из косы, падала ей на лоб; вот она, на миг оторвавшись, сунула прядь куда-то за ухо, и на лбу у нее осталось пятно крови с пальцев, как метка. В ее уверенных, быстрых и точных движениях, в неподвижной твердости ее лица была такая сила, которой мог бы позавидовать не один мужчина.

— Летит ворон через синее море, несет в когтях иглу золотую, нитку серебряную; ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись! — бормотала Елага, возившаяся с Горденей. — Летит ворон через синее море...

Над каждой раной она говорила заговор, как положено, по три раза, но пользы было мало. Обернувшись, Зимобор вдруг увидел у нее в руках настоящую иголку с тоненькой высушенной жилкой вместо нитки. Сперва он подумал, что это тоже оберег, вроде как для наглядности, помогающий ворожбе, но Елага, заметив его взгляд, ответила:

— Зашивать буду!

Когда, наконец, с перевязками было покончено, вдруг оказалось, что уже почти рассвело. Народ понемногу разбрелся по домам. Зимобор вышел из избы и присел на крылечке передохнуть. Воздух уже был серым, а не черным, и хотя до солнца оставалось еще время, можно было считать, что пришло утро. Разглядывая избу зелейницы и конек на крыше, вырезанный из цельного елового комля, Зимобор вспомнил Смоленск и вдруг поразился, как далек от него родной город и все его дела. Видели бы его сейчас... Видела бы княжна Избрана своего сводного брата — разлохмаченного, в исподней рубахе, с липкими пальцами, на которых сохнет чужая кровь... Как знать — не уведи его тогда Младина с погребения, не кончился бы кровью его спор с Избраной?

И что там теперь?

Утром Елага снова взяла свою чару с водой из семи источников и пошла кропить поля. У вчерашних костров было полно народу. Везде валялись разбросанные и затоптанные угли, лежал опрокинутый котелок с кусками недоваренной рыбы, которую, однако же, бережно подбирали, обтирали от золы и прятали, чтобы дома обмыть, доварить и съесть. Не такое было время, чтобы разбрасываться едой. На изрытой земле еще виднелись пятна крови, валялся Горденин кол, и везде были ясно видны глубокие отпечатки свиных копыт. Когда-то такие знакомые и обычные, теперь эти отпечатки вызывали ужас — это были следы оборотня.

— Ведьма злая или колдун, когда зверем обернутся, всегда бывают белыми либо серыми! — толковал старик Прокуда с Дельницкой улицы. При этом он был возбужден, как любопытный мальчишка, и его волнение отдавало ликованием — только дети умеют так радоваться всему необычному, еще не отличая хорошее от плохого. — Так и ясно — соседи наши болотные опять постарались! Ну, теперь жизнь пойдет! Налетай, завязывай! — выкрикивал он свое любимое присловье, почти приплясывая на месте.

— Провалиться бы им поглубже!

— Провалились уже! — бормотал Слетыш, с рассветом одним из первых явившийся поглядеть вчерашнее место. — Ниже уж некуда!

Само поле тоже вызывало следы: по всему ближнему краю молодые колосья были втоптаны в землю и никогда уже не поднимутся. Подальше тоже виднелись протоптанные дорожки — по одной на каждого, кто бежал отсюда ночью, не чуя земли под ногами. Вчерашние сторожа стояли как в воду опущенные, и каждый чувствовал себя злодеем хуже самих волхид. Поставили стеречь, а они сами своими ногами глупыми еще хуже напортили!

Однако Елага опять, как и вчера, с приговором обошла все поля, брызгая их освященной водой.

— Завтра, с помощью Макоши, срежем залом! — говорила она. — Ничего, справимся как-нибудь!

Но в тот же день случилось и кое-что приятное. Пестряйка нашел прямо на опушке целых два белых гриба. После вчерашнего многим и посмотреть в сторону леса было жутко, но при этой вести все живо похватали корзинки: появления грибов тут ждали, как великого счастья. Девушки, дети, женщины, старики и старухи, даже из мужчин кое-кто потянулись к лесу — все кучками, семьями, соседскими стайками. Даже полочане, чтобы развеяться и запастись едой, отправились в лес со всеми.

— Бояться волков — быть без грибов! — приговаривала Дивина, вытаскивая из подполья запыленное лукошко и повязывая голову белым платочком от лесных клещей — «лосиной блохи», — которых стоит опасаться в конце весны и начале лета. — Пойдешь с нами? — обратилась она к Зимобору.

— Еще бы! — воскликнул он. — Уж больно в вашем лесу свиньи водятся... неласковые!

Сбегав в детинец, он одолжил у воеводских кметей хорошую прочную рогатину. Кмети смеялись, спрашивая, неужели под Смоленском такие буйные и опасные грибы, и Зимобор смеялся вместе с ними, но на самом деле все знали, что вооружился он вовсе не напрасно.

В рощу они вошли с целой толпой женщин и детей, но там, собирая землянику, все постепенно разбрелись, и рядом с ними осталось лишь несколько человек: неразлучные Вертлянка с Нивяницей, за которыми увязался Печурка, какая-то девочка лет восьми, с длинной травинкой, на которую были нанизаны ягоды, старуха с лукошком и взлохмаченный мальчик лет шести-семи, с палкой, которая изображала меч и с шумом рубила траву.

Поглядывая на него и слушая его лихие крики, Зимобор вдруг вспомнил, как лет семнадцать назад он сам, еще маленький мальчик, ходил в лес по грибы и ягоды с девушками и детьми. Эта старуха с лукошком была вылитая их с Избраной нянька Баюлиха, теперь уже умершая. Многие старухи похожи друг на друга, особенно в глазах молодых; и сейчас Зимобор видел то же коричневое от многолетнего загара лицо, те же морщины — и тот же свет привычной заботливости, разлитый по каждой морщинке. Из-за этого лицо старухи, закопченное за целый век у печки и иссушенное в заботах о детях и внуках, кажется светлым и ясным. В таких старухах, вынянчивших множество своих и чужих детей, живет богиня-мать и богиня-бабушка; для них любое увиденное дитя — свое, и любое они с готовностью посадят на колени и будут нянчить, выполняя свое главное, незаменимо важное дело в жизни. Когда Зимобор видел такую старуху, по слабости зрения уже не способную отличить чужих детей и всех принимающую за своих, ему хотелось поклониться ей, как живому образу богини Макоши.