Поддельный шотландец. Дилогия (СИ) - Мин Макс - Страница 28

   Наконец хозяин, не будучи более в состоянии пить, указал мне постель, на которую я улегся в прекрасном расположении духа: без особенной усталости я прошел в четыре дня значительную часть большого и извилистого острова Малл, от Эррейда до Тороси, что по прямому пути составляет пятьдесят миль, а с моими скитаниями -- около ста. В конце этого длинного путешествия я даже чувствовал себя гораздо бодрее духовно и физически, чем в начале его. Большинство людей даже представить себе не может, какое это счастье -- ходить пешком на большие расстояния, не чувствуя при этом особой усталости и не натирая культи протезами.

XVI.

   От Тороси до Кинлохалина на другом берегу существует регулярное сообщение на пароме. Оба берега пролива принадлежали сильному клану МакЛинов, и почти все пассажиры, переправлявшиеся вместе со мной на пароме, были из того же клана. Шкипера барки звали Нэйль Рой МакРоб. А так как это было одно из имен клана Алана Брэка, который сам послал меня к этому перевозу, мне очень хотелось поскорей поговорить наедине с Нэйлем Роем.

   На переполненной народом барке это было, конечно, невозможно, а переправа совершалась очень медленно: ветра не было и грести можно было только двумя веслами с одной стороны и одним веслом с другой, так как барка была плохо оборудована. Перевозчики охотно позволяли пассажирам по очереди помогать им, и вся компания проводила время за хоровым пением гэльских песен. Песни, морской воздух, добродушие и хорошее настроение присутствовавших, прекрасная погода -- все это делало плавание очень приятным.

   Впрочем, не обошлось без печальных переживаний. В устье Лох-Алина стояло на якоре морское судно. Сначала я предположил, что это один из королевских крейсеров, наблюдавших зимой и летом за этим берегом, чтобы препятствовать его сношениям с Францией. Но когда мы подошли поближе, стало ясно, что это торговое судно. Особенно меня поразило, что не только палуба, но и весь берег чернел народом, а по морю беспрестанно сновали шлюпки. Подойдя ближе, мы услышали громкие причитания и душераздирающий плач.

   Тут я понял, что это эмигрантское судно, направляющееся в американские колонии.

   Когда мы приблизились на нашей барке к судну, изгнанники стали нагибаться через борт, плача и простирая руки к моим спутникам, среди которых находились их близкие друзья. Я не могу сказать, долго ли это продолжалось, так как все утратили понятие о времени. Но капитан судна, который, казалось, совсем потерял голову -- и не мудрено -- от этого плача и всеобщей сумятицы, наконец подошел к нам и попросил нас отойти.

   Когда Нэйль отплыл, главный певец на барке затянул меланхолическую песнь, подхваченную немедленно как эмигрантами, так и их товарищами на берегу. Песня зазвучала повсюду, точно плач по умирающим. Я видел, как слезы текли по щекам мужчин и женщин, а мотив песни глубоко растрогал даже меня.

   В Киплохалине на берегу я отозвал Нэйля в сторону и спросил, не принадлежит ли он к Эпинцам.

   -- Да. Ну и что же из этого? -- отвечал он.

   -- Я ищу одного человека, -- сказал я,  -- я думаю, что вы имеете о нем сведения. Его зовут Алан Брэк.  -- И показал ему пуговицу.

   -- Хорошо, хорошо,  -- сказал Нэйль,  -- если вы "отрок с серебряной пуговицей", то и ладно: мне поручено проводить вас до места. Но если позволите быть откровенным,  -- сказал он,  -- вам никогда не следует упоминать имени Алана Брэка во всеуслышание. В наше время здесь можно встретить слишком много шпионов короля Георга.

   Видно было, что и действительно Нэйль боится быть подслушанным, его постоянное оглядывание и понижение тона при появлении хоть кого-то в радиусе пятидесяти ярдов явно свидетельствовало о осторожности на грани паранойи. Поэтому он поторопился познакомить меня с моим маршрутом: я должен был переночевать на кинлохалинском постоялом дворе, на следующий день пройти по Морвену до Ардгура и провести ночь в доме Джона Клайморского, предупрежденного об этом; на третий день переправиться через один лох* у Коррана и через другой у Балахклиша, а затем спросить дорогу к дому Джеймса Глэнского в Охарне, в Эпинском Дюроре. Как видите, мне часто приходилось переправляться на лодке, так как в этих местах море глубоко врезается в скалы и извивается вокруг них. Страну эту легко защищать, но трудно по ней путешествовать, и вся она представляет собой серию диких и мрачных пейзажей.

   Нэйль дал мне ещё несколько полезных с его точки зрения советов: не говорить ни с кем по дороге, избегать вигов, Кемпбеллов и "красных мундиров"; при их приближении сходить с дороги и прятаться в кусты, потому что встреча с ними никогда не ведет к добру,  -- короче, он советовал мне вести себя, как подобает разбойнику или якобитскому агенту, за которого меня, вероятно, и принимал.

   Кинлохалинская гостиница была похожа на отвратительный свиной хлев, полный дыма, нечистот и молчаливых горцев. Я был очень недоволен не только помещением, но и тем, что погода снова начала явно портиться. Я думал, что хуже и быть ничего не могло, но ошибался и вскоре убедился в этом. Не прошло и получаса с тех пор, как я пришел в гостиницу -- все это время мне пришлось стоять в дверях, так как торфяной дым ел мне глаза, -- как вдруг разразилась гроза; по холму, где стояла гостиница, потекли ручьи, проникли в помещение и половину комнат превратили в бурный поток. В те времена по всей Шотландии постоялые дворы были довольно плохи, но все же я не мог не изумиться, когда мне от очага до постели пришлось идти по щиколотку в воде.

   Рано утром я нагнал в дороге маленького, полного, но важного на вид человека, который шел очень медленно, выворачивая носки; по временам он на ходу читал книгу, отмечая что-то ногтем, и своей скромной одеждой напоминал лицо духовного звания.

   Оказалось, что он тоже законоучитель, но совершенная противоположность слепому из Малла: он был послан эдинбургским обществом распространения христианства проповедовать евангелие в наиболее диких местах горной Шотландии. Его звали Гендерлэнд. Говорил он с тем резким южным акцентом, о котором Дэви уже начинал скучать. Вскоре мы, кроме общей отчизны, нашли и другой общий интерес. Мой старый знакомый, иссендинский священник, в свободное время перевел на гэльское наречие несколько гимнов и религиозных книг, которые хорошо знал Гендерлэнд, отозвавшийся с глубоким уважением о переводчике. Одну из этих книг он как раз взял с собой и читал её по дороге. Мы сразу же пошли вместе, так как до Кинагайрлоха нам было по пути. Иногда он останавливался и разговаривал со встречными и обгонявшими нас путниками и с местными рабочими. Хотя я не мог понять их разговора, мне показалось, что мистера Гендерлэнда любят в этой стране, так как видел, что многие вынимали свои табакерки и предлагали ему понюшку нюхательного табаку.

   О своих делах я рассказывал только то, что считал возможным рассказывать, то есть все, что не касалось Алана; сказал ему, что попал в кораблекрушение и иду в Балахклиш, где должен встретиться с другом, так как подумал, что не следует указывать на Охарн или даже на Дюрор.

   Он, с своей стороны, много рассказывал мне о своём призвании и о местном населении, среди которого ему приходилось работать, о скрывающихся священниках и якобитах, об акте о разоружении, об одежде и других любопытных явлениях того места и времени. Он казался умеренным в суждениях: иногда даже умеренно осуждал парламент, в особенности за то, что акт предписывал строже преследовать ношение национальной одежды, нежели оружия.

   Его умеренность навела меня на мысль расспросить его о Красном Лисе и об Эпинских фермерах. Я думал, что эти вопросы покажутся совершенно естественными в устах человека, направляющегося в эту страну. Он отвечал, что это очень скверная история.