Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес" - Страница 105

— Как вы себя чувствовать, Хайнэ? — ласково осведомился он, идя к нему навстречу. — Вы уже улыбаться?

Хайнэ не понял, причём здесь улыбка, однако на всякий случай улыбнулся и принялся вдохновенно рассказывать о том, как приступ болезни, тяжелейший за последние десять лет, приковал его к постели, и как он трое суток лежал почти без движения.

О том, что он говорит что-то не то, ему подсказало выражение лица Онхонто, сразу же ставшее серьёзным и каким-то печальным.

— Что же вы меня обманывать, Хайнэ? — спросил он без укоризны, скорее, грустно. — Я ведь всё знаю о том, что произошло.

Хайнэ вздрогнул и отступил назад, к дверям.

Лицо его испуганно искривилось.

«Теперь он всё знает о том, как я умею врать, — пронеслось у него в голове. — Как легко я это делаю… Он всегда будет презирать меня».

Онхонто подошёл к нему ещё ближе, взял его руку в свою, задрал рукав и чуть коснулся своими прохладными пальцами длинных багровых рубцов, покрывавших  запястье.

— Как же так можно, Хайнэ? — по-прежнему грустно спросил он, гладя искалеченное запястье, как гладил бы, наверное, засыхающий росток одного из своих растений. — Вы испортить свою нежную, прекрасную кожу. Эти следы оставаться с вами на всю жизнь.

В этот момент Хайнэ не выдержал. Нежная, прекрасная кожа?

— Что это уродство добавит к уже существующему?! — взорвался он. — Вы не видели моего тела, не знаете, какое оно! Вам никогда не понять моих чувств, вы — самое прекрасное и совершенное на земле существо, в вашем облике нет ни одной черты, которую можно было бы назвать уродливой, что вы можете знать!..

Он осёкся, остановленный серьёзным взглядом лучистых изумрудных глаз.

— Вы завидовать мне? — спросил Онхонто.

— Нет!.. — поспешно возразил Хайнэ, оторопев. — Нет, я… не завидую, но… Но я хотел бы иметь ваш прекрасный облик, а не свой собственный, который я ненавижу, — добавил он, испытывая усталость и опустошение.

Несколько минут он стоял, прислонившись к стене и низко опустив голову, а потом почувствовал, как чужие руки принимаются развязывать его пояс.

— Что вы делаете? — пролепетал Хайнэ, охваченный ужасом. — Нет, пожалуйста, остановитесь, прошу вас!..

Но Онхонто продолжал молча раздевать его.

Хайнэ знал, что может оттолкнуть его, что может вырваться, но почему-то тело отказывалось это делать. Он застыл, словно парализованный, и только ужас проникал в него волнами, всё глубже и глубже с каждой новой расстёгнутой застёжкой и развязанной завязкой.

Верхняя накидка полетела на пол.

Хайнэ задрал голову, дрожа, как от лихорадки.

— О, вы не можете этого делать, не можете смотреть на уродство, это не для ваших прекрасных глаз, — вырывались у него отрывистые фразы, смысл которых он не вполне понимал сейчас и сам. — Уродство не должно существовать, я не должен существовать, поэтому лучше убейте меня…

Прохладный воздух коснулся его кожи, и Хайнэ вдруг понял, что почти полностью обнажён, не считая лёгких нижних штанов.

Он хотел было дёрнуться, упасть на пол и сжаться в комок, чтобы Онхонто не видел его впалой, как будто вдавленной вовнутрь груди, не видел длинных, костлявых рук, похожих на обтянутые кожей узловатые сучья, но тело по-прежнему отказывалось ему повиноваться.

— Я не вижу ничего уродливого, — серьёзно сказал Онхонто. — Ничего.

Хайнэ поднял на него мутный, затравленный взгляд.

— Я не слепой, — продолжил Онхонто, положив руки ему на плечи и поглаживая покрытую мурашками кожу. — Или будете утверждать, что это так? Я не слепой, но я не вижу ничего уродливого.

— О, только не говорите, что видите красоту, — едва слышно проговорил Хайнэ. — Не издевайтесь надо мной…

— Я вижу… — Онхонто замолчал, задумавшись. — Я видеть растение, которому пришлось хуже, чем остальным. В то время как другие прижиться на своей почве и стали тянуть из неё соки, чтобы цвести на радость себе и людям, этому пришлось… приходится продираться сквозь каменистую породу. Его бутоны и листья получать недостаточно питания, и поэтому они быть искажены, его цветок ещё не расцвёл. Но разве это значит, что я буду любить его меньше? Наоборот. Я любить все цветы, и красивые тоже, но именно с этим я буду проводить больше времени, буду поливать его и ухаживать, стараться дать то, чего не дала земля. День, когда его бутоны распустятся, будет самым счастливым днём в моей жизни, а цветы его, пусть даже менее яркие и не такие большие, как у остальных, будут для меня куда более прекраснее, чем те, что расцвели легко. Я хочу, чтобы ты повернуться к солнцу и раскрыть навстречу ему свои лепестки, Хайнэ, потому что солнце для всех.

— О!.. — простонал Хайнэ и, зарыдав, упал перед ним на колени.

Никаких других слов он найти не мог.

— Вы — истинное воплощение Милосердного,  — прошептал он, когда все слёзы у него иссякли, и уткнулся лицом в подол шёлкового одеяния. — Вы должны быть государём, а не кто-то иной. Это вашим приказам все должны подчиняться.

Онхонто стоял, положив руку ему на затылок и не пытаясь поднять его с колен.

— Я никакой не государь, Хайнэ, и не буду им, — тихо, но твёрдо сказал он. — Я муж госпожа и рыбацкий сын. Я буду делать то, что мне сказано. То, что я должен делать. Хватит об этом.

Хайнэ поднялся на ноги, чувствуя головокружение, и принялся неловко одеваться.

— Теперь нам нужно расстаться, — сказал Онхонто. — Я больше не ночевать в этом павильоне, но утром я прийти сюда, чтобы проведать вас.

Хайнэ испытал горькое сожаление: по собственной вине он провёл дома почти две недели, в то время как мог бы провести их рядом с Онхонто, а теперь уже слишком поздно, и им не удастся видеться так часто.

Но одно стало ему совершенно ясно: никогда он не вернётся в Арне по собственной воле, что бы ни наобещал брату, потому что хочет остаться подле Онхонто навсегда, и  это самое горячее и самое сильное его желание.

Он испросил себе позволения с этого дня ночевать в бывших покоях Онхонто, спать в его опустевшей постели, и покинул комнату для того, чтобы вернуться в неё ночью.

Несколько часов спустя бывший рыбацкий сын Кайрихи, а ныне разодетый в шелка и драгоценности муж принцессы, покинул свою опочивальню и отправился через весь дворцовый сад в другой павильон, в котором его ждала молодая жена.

Сад был засыпан снегом; слуги расчищали его прямо перед ногами Онхонто, другие держали над его головой зонт и несли фонари. Снег медленно, неслышно падал с тёмно-синего неба, освещённого бледным сиянием луны, и серебрился в колеблющемся свете фонарей.

Завершающий этап церемонии бракосочетания был обставлен без прежней помпезности, и за это Кайрихи, рыбацкий сын, был благодарен стране, которая стала для него вторым домом.

Согласно традиции, сопровождающие покинули его в тот момент, когда он взошёл на ступени лестницы, ведущей в павильон, и свой дальнейший путь он продолжил в одиночестве.

Он прошёл по пустым широким коридорам, освещённым голубоватым пламенем многочисленных светильников, развешанных под потолком, и сопровождаемый лишь тихим шелестом собственного длинного одеяния, скользившего по лакированному полу.

Распахнув двери опочивальни, по размерам почти не уступавшей главному залу, Онхонто остановился на её пороге и низко поклонился.

Медленно приблизившись к своей супруге и по-прежнему не поднимая головы, он протянул ей ветку дерева с красными ягодами, только что срезанную в саду — она была засыпана ещё не успевшим растаять снегом. Снег должен был символизировать белизну кожи принцессы, ягоды — рубиново-красный цвет императорской крови.

«Санья!  — вертелось в голове у принцессы, когда она, сообразно традиции, вкусила поднесённых ей ягод. — Это цвет крови Санья такой, а не моей».

Она знала о том, что Хайнэ Санья пытался покончить жизнь самоубийством, вскрыв себе вены; это известие не давало ей покоя.

По ночам, лёжа в постели, она закрывала глаза, и жалкий калека представал перед ней, как вживую. Он задирал свой длинный рукав, обнажая уродливую руку, и полосовал её ножом; кровь при этом текла рекой, и сердце принцессы замирало от сладострастия. Отвращение к уродству калеки и вожделение к его прекрасной, божественной крови даровали ей поток таких невиданных доселе чувств и желаний, что она просыпалась, вся дрожа, и тут же звала к себе одного из своих любовников — но всё было тщетно. Ни один из них не мог удовлетворить смутных, не до конца понятных самой принцессе желаний, бушевавших в её груди.