Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес" - Страница 178

Ханйэ пошёл собираться в дорогу с тяжёлым сердцем.

— Это правда, что ты его отпустила? — спросил у Иннин Хатори, зайдя к ней в комнату.

Иннин кивнула.

— Он как одержимый, — проговорил Хатори со смесью ярости и бессилия, и было ясно, что если бы не её состояние и не вызванная всем этим суматоха, он никогда бы не позволил Хайнэ ехать.

Боль подступала к Иннин приступами, пока ещё слабая, но всё равно приводившая в панику, которую приходилось сдерживать невероятным усилием воли. Она не желала показывать, что чувствует, не хотела, чтобы страдание отразилось на её лице хоть в чём-то. Но сейчас наступило облегчение, и она откинулась на подушки, слабо улыбаясь.

«Нет, он не одержимый, Хатори, — подумала Иннин с лёгкой горечью. — Он просто Санья. Вы все принимаете за одержимость то, что Санья чувствует как… дыхание своей судьбы. Я это знаю. Это то чувство, когда сомнения и преграды отступают, когда весь мир перестаёт иметь значение, и ты устремляешься к своей цели, как стрела. Я испытала это, когда увидела её, Илланию, и потом, когда ждала и искала её каждый день. Это веление чего-то высшего, в сравнении с чем отступает всё, включая моральные принципы и обязанности перед близкими людьми. Это судьба».

— Пусть едет, — сказала Иннин вслух. — Не хочу, чтобы он видел меня такой.

— А я?

— А ты смотри. Только не вздумай жалеть меня, бояться за меня, звать на помощь… Как бы я ни кричала, даже если я буду умирать. Это моя борьба, и это будет моя победа, без чьей-либо помощи. Только тогда, когда всё станет совсем уж близко, поможешь мне. Но до этого стой там и не смей даже приближаться.

Хатори кивнул и встал в дверях.

Иннин сползла с подушек и ровно легла на спину.

По потолку скользили синие тени; окна и вход на балкон были занавешены тяжёлой тёмной тканью, сквозь которые не пробивались солнечные лучи, и только далёкий рёв горного потока был неумолкаемым, бесконечным, напоминавшим о том, что жизнь в природе не останавливается никогда.

***

Хайнэ добрался до столицы быстро, меньше, чем за трое суток — он даже и не думал о собственном отдыхе, о перерыве на сон; отцу, судя по его безразличному виду, было также всё равно.

Страх за Иннин и за Онхонто подстёгивали Хайнэ.

Он вдруг осознал, что письмо, которое вручила ему сестра, было на самом деле написано уже больше месяца назад. Если уже тогда Онхонто было плохо и одиноко, то что стало с ним теперь?!

 Едва только приехав, не отоспавшись и не переодевшись, Хайнэ бросился во дворец.

Уставший и измотанный, он думал только об одном — увидеть его, удостовериться, что всё в порядке.

Его провели в те покои, в которых Онхонто принимал гостей — точнее, единственного своего гостя, которым Хайнэ и являлся.

Он распахнул дрожащими руками двери; Онхонто сидел на постели.

— Вы сказали, что я забыл о вас, — проговорил Хайнэ, глядя на него ошалевшим от усталости и бессонницы взглядом. — Что вы мне не нужны! Как вы могли так подумать?! Я бросился к вам тотчас же, как получил письмо. И вот… я здесь…

Он с трудом добрался до середины комнаты и рухнул на ковёр без сил.

Может быть, он даже потерял сознание, потому что в следующее мгновение, когда он открыл глаза, Онхонто уже был рядом с ним и гладил его по волосам, по лбу.

— Простите меня, Хайнэ, — сказал он. — Это быть моя ошибка, наверное. Я написать это письмо в минуту слабости… Знаете, у меня ведь тоже такое бывает, когда кажется, что всё совсем уж невыносимо, и хочется, чтобы рядом был тот, кто любит. Мне, конечно же, не стоило волновать вас. Ведь теперь всё уже хорошо.

Он усадил Хайнэ рядом с собой на постель. Тот положил голову ему на колени и почувствовал такое блаженство и счастье, что все тяготы пути и предыдущих месяцев вдруг перестали иметь какое-либо значение и забылись, как будто бы их и не было.

— Словами не описать… не описать, что я чувствую… — шептал Хайнэ, заливая слезами колени Онхонто.

— Ну раз не описать, то и не надо пытаться, — нёсся сверху мягкий голос. — Не надо, Хайнэ. Нельзя.

— Я знаю…

Так Хайнэ лежал несколько минут — а, может быть, несколько часов, потому что время для него перестало существовать.

Потом Онхонто поинтересовался, что он собирается делать дальше, и он ответил, что поедет обратно в Арне сразу же, как только чуть-чуть передохнёт. Онхонто спросил, не жаль ли ему было проделать такой утомительный путь в столицу только ради того, чтобы провести в ней всего лишь один день. Хайнэ с улыбкой ответил, что не жаль, ничуть.

— Что это была за минута слабости, о которой вы говорили? — спросил он напоследок. — Что огорчило вас так, что вы написали мне это письмо?

— А, это, — Онхонто поглядел куда-то вдаль. — Кое-что убедило меня в том, что я приношу одни несчастья. Эта красота, которой вы все так восхищаетесь…

Хайнэ побледнел.

— Помните тот день… утро казней? — торопливо проговорил он. — Я был уверен, что не смогу этого выдержать. Единственное, что мне помогло — это вы. Один взгляд на вас менял все цвета в мире с тёмных на светлые, что бы ни происходило вокруг. Ваша красота — это надежда. Это то, ради чего хочется жить. То, без чего ни один человек не смог бы выжить. Если этого не будет в мире, то этому миру незачем существовать.

Онхонто чуть улыбнулся, но Хайнэ не был уверен, что смог его убедить.

— Вы ведь не сделаете ничего с собой? — спросил он с возрастающей тревогой.

Онхонто повернулся к нему и чуть приподнял брови.

— А?..

— Не покончите с собой, верно?! — Хайнэ схватил его за руку. — Если это — ваше намерение, то уж лучше убейте и меня сразу тоже!

— Ах, нет. Ну что вы, Хайнэ. — Онхонто рассмеялся и твёрдо добавил: — Этого я не сделаю никогда. Жизнь человека не принадлежит ему, он не имеет права сам её оборвать.

Хайнэ почувствовал облегчение — слова эти казались вполне искренними и убедительными.

И всё-таки спросил:

— Обещаете?

— Клянусь, — очень серьёзно сказал Онхонто.

Хайнэ уходил от него, успокоенный.

Уже почти добравшись до дверей, он вдруг обратил внимание на одну вещицу, стоявшую на столике — часы наподобие песочных, но вместо песка в их половинках было насыпано что-то ярко-алое. Хайнэ догадался, что это: измельчённые лепестки розы. Точно такие же лепестки были рассыпаны вокруг под стеклянным колпаком, который накрывал часы; рядом с ними было расставлено несколько изящных искусственных роз, посыпанных золотой пыльцой.

— Мне сказать, это называться «розарий времени». Его сделала какая-то искусная мастерица специально для меня… — сказал Онхонто. — А ведь знаете, Хайнэ, когда я жил на Крео, я даже не знать, что существуют такие вещи, как часы. Мы все определять время по цветам, по солнцу, по звёздам. И мы быть уверены, что время бесконечно, бессмертно, ведь в природе всё повторяется вновь и вновь. Никто из нас не верил в смерть и не боялся её, хотя у нас не было никаких особенных… как это говорится? — теорий о том, что после неё происходит, и куда деваться душа. Наши боги были богами природы и жизни, они не давали ответов на те вопросы, которыми мучаете себя вы. Может быть, потому, что у нас и не было этих вопросов. Мы не думали об этом.

Хайнэ размышлял о его словах по дороге домой, но так и не сделал из них какого-то вывода. Говоря по правде, ему не слишком-то хотелось о чём-то думать — душа его была полна, образно выражаясь, лепестками роз, как часы в покоях Онхонто; он был счастлив, успокоен и умиротворён.

«Какое же это счастье — существовать только для того, чтобы подарить кому-то слова любви в тот момент, когда тот в них нуждается», — думал он, скользя задумчивым взглядом по солнечным улицам Аста Энур.

Он решил отправиться в обратный путь на следующее утро, а до вечера сделать ещё одно дело, раз уж он оказался в столице — снова навестить дом Ранко Саньи. Он накупил благовонных палочек для поминальной церемонии, с особенным тщанием выбирая те из них, которые были с запахом разных сортов роз.