Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 73

— Нам бы не опоздать, а то господин продовольственный комиссар натрескается водки и завалится спать. Тогда нам его до завтра дожидаться, — сказал чернобородый мужик.

— Успеете, — отозвался Юргис, не оборачиваясь. — А вы прямо отсюда к комиссару?

— А как же! Мы же едем ему налог сдавать! Лошадей пустим вскачь, чтоб в мыле были. А потом кинемся прямо к нему с распиской. Напали партизаны, все отняли, чуть не убили!

— Ну, эти глупости не придумывай… «Убили!» — строго сказал Юргис. — Отобрали и расписку дали, вот и все!

— Знаю, что говорить, не учи! — отмахнулся посошком старичок. — Мне небось разговаривать!

— Правильно, он знает, — сказал чернобородый. — Не впервой…

— Старичка одного пустите?

— Я старичок добровольный! Я свое действие знаю.

— Правильно он говорит, — подтвердил чернобородый. — Мы всем миром решали, кому первому являться. У него очень характер подходящий — пугливый!

— Это ужас, до чего я пугливый! — самодовольно согласился старичок. — Как начнет он на меня гаркать да топать, я сразу побелею и пот у меня! Другой раз и вовсе сомлеть могу.

— Все это он правильно описывает, — сказал чернобородый. — Наперед перепуганного всегда надо пускать. А то вот такой верзила станет докладывать, — он ткнул сына локтем. — «Ограбили, припугнули!..» Кто ж ему поверит? С такой-то рожей!..

— Ей-богу, я с ними пойду, отец! — неожиданно плачущим голосом воскликнул парень и соскочил на землю. — У меня во как накипело! — он полоснул ладонью по горлу. — Мне с ними лучше пойти, а то в одиночку я чего-нибудь еще натворю, тебя же подведу!

— Собака ты, собака! Опять за свое? — с печальной укоризной сказал чернобородый и повернулся к Юргису. — Не иначе, как ты его подбивал, чувствую.

— Тьфу! — сплюнул Юргис. — Да мы берем-то с большим разбором. Не всякого и возьмут.

— О-о! — чернобородый оскорбленно посмотрел на Юргиса. — Это ж бугай! Не боится ни черта, ни дьявола. Отца родного, видишь, и то не слушает, бродяга такой!

— Пойду! — упрямо повторил парень, весь напрягаясь в ожидании борьбы.

— Ты что ж? В чем ты думаешь идти, дуралей? Даже белья смены нету, а он…

— Главное — случай больно удобный. А подштанники и все такое у меня тут, с собой.

— Где? — воскликнул отец. — Что ты брешешь?

Парень бросился к возу и торопливо стал шарить руками под соломой. Нащупав что-то, на минуту замер, потом медленно вытащил и отряхнул плоский мешочек из домотканой грубой материи.

— Эх, ты! — тихо сказал отец. — У матери взял. Из дома потихоньку утащил! А?

— Мать сама собрала! — угрюмо сказал парень.

Отец помолчал и спросил:

— Так ты что, с матерью простился?

— Простился…

Отец молча отвернулся от парня, прошелся по поляне и, остановившись около Наташи, спросил, сколько осталось ждать.

Пугливый старичок примостился на возу и преспокойно спал, громко всхрапывая.

Наконец Наташа сказала, что время истекло. Все зашевелились, разбудили старичка, и Юргис слез со своей наблюдательной вышки.

Чернобородый попрощался с Юргисом, пожал руку девушкам и в нерешительности остановился перед сыном. Тот хмуро поглядел на отца, робко улыбнулся и опять нахмурился.

— Так ты смотри уж. Там… не очень-то! — сурово сказал отец, глядя в землю. — Слышь?

— Ну конечно, ладно, — послушно, с готовностью согласился сын.

— Вот то-то… — откашливаясь, сказал отец, и, неловко сунувшись друг к другу, они поцеловались.

Пустые возы один за другим выехали на дорогу. Юргис поднял автомат и два раза выстрелил в воздух.

— Еще бы разочка два-три, — попросил старичок.

— Хватит, — сказал Юргис, — патроны не казенные, — и выстрелил еще раз,

Глава вторая

После двух часов быстрой ходьбы они нагнали старшину с подводами.

Переход через опасную полосу шоссе, там, где кустарник по обе стороны был вырублен, организовали по всем правилам: на фланги было выслано охранение. И все же в самую последнюю минуту, когда замыкающие уже уходили в лесную чащу, группа попала под огонь.

Фашистский бронетранспортер, патрулировавший шоссе, выскочил на полном ходу из-за поворота дороги и, стреляя почти наудачу из пулемета, подлетел к тому месту, где партизанская группа только что перешла вместе с подводами шоссе.

Старшина приказал уходить, не отвечая: фашисты не любили сворачивать с дороги в лес. Однако этот транспортер оказался каким-то отчаянным. Смело свернув с дороги, промчался через расчищенную полосу и нахально вломился в самую чащу, лавируя меж деревьев. И тут Наташа упала, тяжело раненная в бедро.

Старшина махнул рукой, приказывая подобрать девушку, а сам отстегнул от пояса гранату и, пригибаясь, побежал навстречу транспортеру, который бушевал и палил в кустах, метрах в пятидесяти от них.

В тот же момент транспортер съехал в сырую низинку, застрял, завозился там, работая то одной гусеницей, то другой и завывая на полном газу.

Граната у старшины была дрянная, самодельная и против брони никуда не годилась. Он очень аккуратно швырнул ее под гусеницу. Граната оглушительно бухнула, ничего не повредив, но транспортер взвыл точно ужаленный, повернулся вокруг своей оси и выкарабкался на твердое место. Запас храбрости у него, видно, тут кончился. Лезть в лес, где кидают гранаты и можно застрять, видно, не хотелось. Выскочив обратно на шоссе, он промчался еще метров сто, остановился и оттуда, совсем уж наугад, стал поливать деревья и кусты из пулемета.

Лошади, и так перегруженные мукой, выбивались из сил. А теперь еще на одну из телег пришлось положить Наташу, которая не могла ступить на ногу. Приходилось на каждом ухабе, на каждой кочке лесного бездорожья выносить подводы чуть не на руках.

Наташа лежала ничком на возу, обхватив мешок с мукой, чтобы меньше бросало, и упрямо молчала…

В лесу совсем стемнело, сильнее запахло вечерней сыростью и гниющим вялым листом. Наконец показался край глубокого, густо заросшего оврага. Аляна узнала его очертания. Приближались «свои» места. Она погладила Наташу по плечу и сказала:

— Потерпи, мы уже почти дома.

Когда Матасу доложили, что в группе, посланной за продовольствием, тяжело ранена девушка, он сразу решил: Аляна.

Он сидел, склонившись над столом, и человек шесть командиров, не отрывая глаз от его руки, следили за кончиком карандаша, которым он чертил на карте тоненькую стрелку.

Оценивались итоги боевой операции. Операция, в общем, прошла удачно, но была бы еще успешнее, если бы в самом конце не напутал один из командиров. Теперь анализировались и сурово осуждались ошибки, допущенные этим командиром. Матасу пришлось уже много раз произносить его имя, и каждый раз он заставлял себя повторять его с бесстрастным осуждением и суровостью. Это было очень трудно, потому что командир погиб, а многие из тех, кто сейчас сидел в землянке, видели его всего несколько часов назад на руках бойцов, выносивших его из огня, помнили его молодое, растерянное лицо с удивленными, виноватыми, быстро умирающими глазами.

Ни на минуту не теряя нити мысли, с теми же самыми интонациями, с настойчивым повторением и подчеркиванием особенно важных моментов, Матас продолжал разбор действий погибшего командира, показывая, как непростительно тот запоздал, потерял связь и затем, пытаясь наобум исправить свою ошибку, понес ненужные потери.

Все это время он не думал об Аляне, только все вокруг окрасилось для него в безрадостный черный цвет.

Когда все было уточнено и командиры разошлись, Матас вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Сигареты выдавались по четыре штуки на день, он уже выкурил все сегодняшние и теперь, не задумываясь, сделал то, чего никогда не делал: закурил завтрашнюю.

«Странное дело, — думал он, лежа на койке. — Я совершенно не замечал, что, в общем, я вполне счастливый человек. Вполне! Потому что иначе я не мог бы ощутить той ужасной разницы между тем, что было раньше, и тем, что почувствовал после того, как услышал „тяжело ранена“…