Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 8

Супруги переглянулись. Собственно, меня интересовала их реакция, в точном ответе я не нуждался: я-то помню, как Гриша сам водил машину, на два подвига в день его не хватало. И он заключил:

— Вероятнее всего, я остался ночевать в Москве.

Что и требовалось доказать: в день смерти Прахова босс пребывал в Москве. Я поднялся, прощаясь; он вышел проводить; постояли у крыльца, у бочки под водостоком.

— Леон, ты так уверен, что она убита?

— Пока не «так», но… — Я усмехнулся. — Вода, лезвие и камень. — Зачерпнул застоялой воды и поморщился: таким смрадом потянуло.

— Но за что?

— Я безумно жалею, что написал этот роман. Ты хорошо знал Прахова?

— Совсем не знал. Стал бы я скрывать.

— Совсем?

— Ну, от тебя слышал про диковинного старика. Не углубляйся в эту пропасть, дописывай скорее, пока у меня есть деньги.

— А кровь, Гриша?

— Какая кровь? — кажется, он побледнел.

— Которую вода не смыла.

— Гриш! — позвала Аленька (несомненно, подслушивавшая из коридора).

— Иду! — Он поднялся по ступенькам, обернулся и, сказал со странной улыбочкой: — Огонь сильнее.

Глава 8

В царстве заката — медные стволы сосен, горящие пурпурным золотом воды — бродили мы с сыном по нашему берегу (Мария милостиво осталась с книгой в беседке). Сжато и конкретно, без особых эмоций описал я факты, собранные за сегодняшний день. Он слушал молча, потом сказал:

— Сегодня она исчезла.

— Да, шестого августа.

Но грозы ничто не предвещало в голубовато-прозрачных небесах, тишь стояла да гладь, лишь где-то далеко и нежно перекликались женские голоса.

— Ты чувствуешь связь между романом и ее исчезновением?

— Чувствую. Только не могу понять, в чем она проявилась.

— В том мгновенье, когда вы услышали стон или крик и Марго вошла к Прахову. Это кульминация. Ты заметил, как был одет мертвый?

— Как для торжественной премьеры. Я его никогда таким не видел.

— А ты его часто видел?

— Ну, не так чтобы… когда к Машке заходил.

— Он когда-нибудь вспоминал молодые подвиги?

— Никогда. Я даже думаю, что и она из твоего романа узнала.

— Итак, он выбрал меня, еще в семьдесят седьмом. Ну, это предыстория. А завязка — в пасхальное воскресенье, когда я доложил, что к своему дню рождения собираюсь зарезать героя, прототипу которого пошел десятый десяток.

— Ты его не назвал, но я догадался.

— Все могли догадаться. За тринадцать лет я так или иначе своего соседа упоминал, без «предыстории», конечно.

— Ну, упоминал, догадались — ну и что?

— А то, что он умер в самую подходящую — предсказанную! — минуту. И все «подозреваемые» в это время находились в Москве.

— В чем их можно подозревать? Старик умер своей смертью.

— И его сожгли. Фантастическая загадка, Коля, уникальная. Ты чувствуешь?

— Я не понимаю.

— Он вызвал меня — «немедленно, с рукописью!» — бодрым, звонким, взволнованным голосом.

— Он вызвал тебя… — Коля резко остановился, — на место будущего преступления?

— Ты предугадываешь мою мысль. Вот первая реакция матери на сообщение о смерти Прахова: «С каким диагнозом?»

— У тебя есть тайный враг?

— Не верится. Слишком много чести, слишком романтично, но… — Я пожал плечами.

— Но если он существует, — подхватил Коля, — то должен был исполнить авторский замысел: последнее проклятие монаха и его смерть. Однако не заметить при вскрытии ножевую рану…

— Оставленную, вероятно, моим охотничьим ножом… Вот представь: тогда замысел по каким-то причинам сорвался, но был исполнен в Кукуевке…

В сумеречной тени сосен его лицо исказилось — так же, наверное, как и мое. Впервые я высказался так откровенно и определенно.

— Примем это как гипотезу. То есть я был приглашен Праховым к его трупу, понимаешь? Но помешала Мария.

— Но если там был третий, и мама явилась свидетельницей (непонятно, правда, чего), то почему она не погибла тогда же?

— Не забывай, рядом был ты. И матери твоей ума и ловкости не занимать.

— Она ничего не рассказала тебе. Значит, была какая-то сделка?

— По-видимому. Сегодня после встречи с Юрой я прокрутил три варианта. «Вы ею пренебрегали, — заявил он. — Она была одинока». Допустим, она мой тайный враг.

— Нет, отец!

— Я сказал: допустим. Она устраивает мне уголовную ловушку. Но и этот вариант не срабатывает.

— То есть?

— Прежде всего она устранила бы тебя.

— Ну, знаешь!

— Отослала бы в Кукуевку. Она бы ни за что не вошла к Прахову при тебе. И не стала бы врать про бабу Машу.

— Так! Второй вариант.

— Он недалеко ушел от первого. Мой враг ей дорог. Она прикрывает его — и вот уже два года они инсценируют странные события, чтоб довести меня до ручки.

— Третий!

— Шантаж и сделка. Она что-то видела. Но если расскажет — мужу станут известны ее похождения.

— Но если она согласилась, то почему…

— Конечно, согласилась. Но в понедельник отпала сама возможность шантажа: я заявил ей, что мы должны расстаться. Какой вариант ты предпочитаешь?

— Несмотря на всю его подлость, — второй.

— Я тоже. Однако не упускай из виду одно обстоятельство.

— Какое?

— Она слишком любила тебя, Коля, чтоб скрыться добровольно. Или она действительно безумна, или мертва.

— Кто знал о вашей ссоре?

— От меня — никто. А Марго могла сказать кому угодно. Позвонить, например. В общем, я ограничиваю круг подозреваемых теми, кто слушал роман, ведь рукопись была украдена.

— Необъяснимый шаг, поистине безумный. С твоей удивительной памятью восстановить особого труда не составляло, им известно.

— Так ведь не восстановил.

— Почему?

Я пожал плечами. Как объяснить собственное суеверие? Затронул зло — тебе ответили, затронешь снова — ответят. Конечно, я не рассуждал так логически и раз двадцать, не меньше, хватался за перо. Но… не мог. Этот свой неврозик я пышно называл про себя «Проклятье Прахова».

Мы стояли на берегу над громадной огненной чашей, в которой гасли, играя, последние лучи. Вода, лезвие, камень. Неужто здесь?.. И косточки давно затянуты тяжелым жадным илом. Я содрогнулся и услышал Колин голос:

— Пап, прости за откровенность, но что значит «пренебрегал»?

— Спроси у Юры.

— Ты ее любил?

Я усмехнулся.

— Помнишь анекдот про американского папу: «Любовь, сынок, придумали русские, чтобы не платить денег».

— Цинизм тебе не идет.

— Мне уже давно ничего не идет. Я потерял вкус и смысл. Еще над гробом Прахова все думал… — Я вдруг осекся, вспомнив: а Юрочка наблюдал за мной с порога!

Коля заметил сдержанно:

— Если б я не был уверен тогда, что мама вернется, я б его убил.

— Теперь, надеюсь, поумнел?

Он промолчал.

— Никаких порывов, предупреждаю. Мы пойдем другим путем.

— Каким?

— Для начала — в пансионат. Я сегодня звонил Милашкину: он тут отдыхает от неправедных трудов.

Мы двинулись, вдоль озера, где редколесье переходит в парк писательского пансионата.

— Назовем этот вариант «загадка Дома литераторов».

— Неужели ты дядю Васю в чем-то подозреваешь?

— В убийстве — нет. Он неспособен прибить даже божью коровку, помню по детству, оттрепал меня за это крепко. Но в показаниях есть противоречие — его надо разрешить.

— Ты его не спросил прямо?

— Твой дядя — не трепещущая дама с коньяком, его на «понт» не возьмешь.

— Он брат твой.

— И в качестве брата я тебе скажу: Василий — одна из самых своеобразных личностей, которых я знал.

— Да, пожалуй, — согласился Коля. — Он простой, очень добрый и веселый.

— Вот именно. К сорока восьми годам сохранить в чем-то детскость мироощущения — очень и очень непросто.

Милашкин наслаждался знойным закатом в березовой аллее с юной красоткой, которая упорхнула, точно бабочка-капустница в светло-зеленом шелке. Секретарь рассвирепел, но сдерживался.