Авантюристы (СИ) - Турбин Андрей - Страница 25

25

В частности, поведал историю о том, как однажды ранил в бою чеченца, взял его в плен, а затем долго ухаживал за ним, вылечил и отпустил обратно в горы… Правда, в своем повествовании он не упомянул, что Аслан, — так звали горца, впоследствии не перестал при удобном случае резать головы русским солдатам, и в конце концов, Нарышкину сообщили, что его воинственного кунака снял из винтовки поручик Леденев в деле при рубке леса.

Настроившись на лирический лад, чему немало способствовала прозрачная жидкость, таящаяся в графинчике, Нарышкин разошелся и даже с воодушевлением прочел стихи «одного неплохого, но мало известного поэта»:

Когда ты входишь легкою стопой, О, пощади! Я будто сам не свой. Меня ты ранишь так глубоко! Зачем небрежно и жестоко С плеч белых и с груди высокой Сползает медленно покров? Уже горит во мне любовь. Надежду тайную лелею, Но замираю и немею, Признаний высказать не смею. Вот рядом ты, и страсти дрожь Меня охватит, ну так что ж! Мгновенье бешенства, желанья На части разорвет дыханье! Какое это наказанье — С тобою находится рядом, Испытывать все муки ада. О, пощади! Оставь проклятья, Приди скорей в мои объятья — Умру от счастья в складках платья.

Во время декламации Нарышкин не единожды ловил на себе взгляды Катерины, которые расценил как пылкие, и ему вдруг стало понятно, что, хотя еще ничего не решилось, все между ними уже решено.

— Это стихи того самого поручика? — тихо спросила Катерина.

— Нет, — смутился Нарышкин, — не того самого… То есть тоже поручика, но не того. Этот поручик тоже писал стихи, ну, может быть, не такие хорошие стихи, как тот, но все же… — Сергей чувствовал, как мучительно краснеет.

— Душно здесь как-то. Я, пожалуй, выйду. Простите, — он почти выскочил на крыльцо, подставил разгоряченное лицо прохладному вечернему ветерку.

— Она будет моей! — сказал себе Нарышкин. — Будет, черт возьми!

Некстати вспомнилась фраза из купленной в Москве книги про пиратов, которую Сергей полистал-таки дорогой:

«…. Утащив зверя под воду, крокодилы оставляют его там дня на три-четыре, пока мясо не протухнет. До этого к добыче они не притрагиваются, даже не кусают свою жертву…»

«Никуда ты от меня не денешься!», — подумал «Гроза морей» и, расплывшись в улыбке, схватил себя за вихры.

Глава восьмая

В ГОСТЯХ ХОРОШО, А ДОМА ЛУЧШЕ

«Пойдемте же мои осматривать поля!»

И преданность крестьян сей речью воспаляя,

Пошел он с ними купно.

«Что ж здесь мое?» — Да все, — ответил голова,

— Вот Тимофеева трава…

«Мошенник! — тот вскричал, — ты поступил преступно!»

(Козьма Прутков)

Утром до завтрака Сергей, втягивая расширенными ноздрям приятные ароматы готовящихся блюд, доносившиеся с кухни, вышел умываться в сад. Он позвал с собой Степана, и пока тот выливал кувшин за кувшином на обнаженный, могучий торс Нарышкина, между отфыркиваниями в двух словах обрисовал компаньону давешнюю историю с валуном.

— Не мог ли это быть кто-нибудь из твоих прошлых знакомцев, а, Степа?

— Ваша правда, сударь. По всему видать, выследили они нас. Ехать нам надо, Сергей Валерьяныч, в усадьбу Вашу ехать да поскорее. Боюсь я, кабы они раньше нашего до поклажи не добрались.

— Да кто они-то?

— А черт их знает. Лихие люди, одно слово. Поспешать нам надобно. Ведь клад-то он, почитай, в двух шагах. Поедемте, сударь. Сейчас поедемте, а? — Степан с мольбой заглянул в глаза молодого барина.

— Экий ты чудной, Степа, право слово. Всего-то ты боишься. Да коли он там до сих пор лежал, то кто ж его сейчас тронет?

— Поедемте! — Степан продолжал упрашивать.

— Нет, до завтрака это никак невозможно, — Сергей принюхался.

Со стороны кухни продолжал плыть невыносимо вкусный аромат.

— Бараньи котлеты, — отметил про себя Сергей, — куропатка тушеная, пожалуй, в сметане, а вот и осетринкой потянуло.

— Поедемте, сударь, бричка уже готова, — теребил Степан.

— Да что ты пристал, как банный лист, — разозлился Нарышкин. — Сказано тебе, не поеду сейчас и точка. Я Алексею Петровичу обещал погостить. Побудем денек и тронемся.

Степан в отчаянии махнул рукой и со скорбной гримасой на лице удалился.

Наконец в одиннадцатом часу сели завтракать. Потекла неспешная беседа, под разговор потекли наливки, настойки и плодовые домашние вина, до коих хозяин, как выяснилось, был большой охотник. Некоторая скупость напитков вчерашнего дня была с лихвой возмещена. Дворовые девки — Стешка с Парашкой — не успевали подавать на стол холодные, извлеченные из погреба золотистые, янтарные, пахнущие антоновкой графины.

Откупоривались запотевшие бутыли с рубиновой тягучей смородиновой наливкой, ароматной рябиновой настойкой. Неспешно выплывали на свет божий клюквенный квас и обарный медок.

Единственный глаз Нарышкина наливался слезой. Сергею начинало казаться, что комнату вокруг него до самых гардин окутывает липкий туман, из которого выплывает такая же липкая воркотня Алексея Петровича.

— Медок у меня первейший. Ариадна Васильевна, царствие ей небесное, большая была мастерица по этой части. А как ягодный мед готовила — это просто, боже мой! Ягодки варила, пока не раскипят вовсе, потом с огня снимала, бывало, процедит, даст отстояться, сливает в мед, прежде сваренный с хмелем, и запечатывает. И, доложу я вам, не медок — картинка выходила! Теперь, конечно, другое… Без нее, без душеньки, и мед не в радость, — Алексей Петрович уронил в свой стакан большую слезу.

Часам к двенадцати подали сладкую водку из трех сортов фруктов. Водка немного разлепила рот Сергея, медовый туман вокруг начал редеть. Завтрак вступал в свою завершающую фазу и плавно перетекал в обед. Примерно во втором часу прибежали специально посланные встречать молодую барыню люди. Истошно закричали:

— Едет! Едет!

Алексей Петрович проворно выскочил из дверей, велел выкатить на крыльцо небольшую старинную кулеврину и, как только ландо молодой барыньки показалось в воротах усадьбы, самолично поднес фитиль.

Пушка выстрелила. Грохнуло так, что посыпалась штукатурка, а дом задребезжал всеми стеклами, заскрипел забитыми рамами.

Алексей Петрович пустил из глаз слезу и кинулся театрально обнимать выходившую из экипажа дочь.

— Вот она — моя душенька! Вот она — голубица моя ненаглядная, Настенька!

Анастасия Алексеевна, высокая, прямая, выступила из экипажа вся в небесно-голубых кружевах. Она была красива, очень красива, и Нарышкин поневоле залюбовался темными выразительными глазами, светлой кожей, благородными чертами лица. Каштановые волосы были замысловато уложены под модной шляпкой. Вся она была свежа, как только что распустившийся цветок. Долгая поездка в экипаже не причинила ей никакого внешнего ущерба.

Анастасия Алексеевна, слегка отстранившись, благосклонно приняла объятия отца:

— Тише, папа, какой Вы, право!.. Вы же меня всю помнете!

Алексей Петрович подвел дочь к Нарышкину и представил их друг другу. Сергей поклонился со всей возможной грацией, на которую только был способен, ткнулся губами в ручку, обтянутую белой, пахнущей духами перчаткой.

Вихрастая голова Нарышкина пошла кругом. Анастасия Алексеевна ответила на поклон и, очаровательно улыбнувшись, посмотрела прямо в покрасневшее лицо Сергея.

— Корсар, вылитый корсар, — сказала она, рассмеявшись.