Япония, японцы и японоведы - Латышев Игорь - Страница 74

Убедившись в том, что к решению кадровых вопросов Гафуров упорно не хотел никого допускать, я старался не обсуждать с ним эти вопросы, если он сам их не поднимал. Хотя иногда в связи с мнениями, высказывавшимися на заседаниях парткома большинством голосов его членов, мне приходилось заводить с ним разговоры по поводу поведения тех или иных лиц, что всякий раз вызывало у него настороженность и приводило временами к охлаждению наших отношений. В каждой попытке парткома обсуждать с дирекцией кадровые дела Гафурову - человеку очень мнительному - виделась какая-то интрига. Обычно я как мог старался рассеивать подобные подозрения и, уж во всяком случае, убедить Бабоджана Гафуровича в том, что к мнимой интриге я не причастен.

Разногласия возникали подчас и в среде членов парткома, в котором насчитывалось в те годы от 12 до 15 человек. Состав парткома, избиравшегося тайным голосованием участников общего партийного собрания, в какой-то мере отражал неоднозначные, разноречивые настроения членов институтской партийной организации.

Уже тогда, в середине 60-х годов, определенную часть сотрудников института, включая и членов КПСС, составляли люди, именуемые в наши дни либо "шестидесятниками", либо "диссидентами". Конкретнее говоря, это были люди, критически настроенные в душе к сложившемуся в нашей стране общественному и политическому строю, к официальной идеологии КПСС, к политике Хрущева, а затем и Брежнева, но обычно не решавшиеся заявлять об этом открыто и прямо из-за боязни навлечь на себя неприятности и со стороны властей, и со стороны академического руководства. Воздерживаясь от открытой критики советских порядков и политики Кремля, как и от восторгов по поводу американского образа жизни, чем занимались в ту пору завзятые "диссиденты" типа В. Буковского или И. Григоренко, такие научные работники института втайне сочувствовали этой группе откровенных противников коммунизма и советской власти. В большинстве своем они продолжали оставаться в составе партийной организации института и ограничивались лишь тем, что время от времени выпускали пары своего недовольства, затевая дискуссии по тем или иным теоретическим проблемам истории, философии или экономики стран Востока, в ходе которых как бы невзначай подвергали критике преобладавшие в работах советских востоковедов марксистские взгляды на затрагивавшиеся в дискуссиях вопросы. А иногда их затаенное недовольство нашей действительностью выливалось в ожесточенные нападки либо на дирекцию, либо на партком, либо вообще на систему организации труда научных работников нашего института и Академии наук. Естественно, упрекать их за подобные нападки на дирекцию мне как секретарю парткома не полагалось, т.к. они воспринимались в коллективе лишь как острая, нелицеприятная, но принципиальная критика, а по уставу партии к критике надлежало относиться с вниманием и уважением.

Примечательно, что лица, принадлежавшие к этой группе скрытых "диссидентов", не только оставались членами КПСС, но и проявляли повышенную активность в профсоюзных и партийных делах и потому зачастую оказывались избранными и в профсоюзный комитет и в партком. Правда, в парткоме они оказывались обычно в меньшинстве. Большую часть членов парткома составляли, как правило, сторонники ортодоксальных взглядов на нашу действительность, на политику Советского Союза и КПСС. И это было закономерно: люди конформистского склада - середнячки в отличие от бунтарски настроенных личностей охотнее тянули лямку повседневной, рутинной партийной работы, к тому же они не раздражали других своей амбициозностью и реже портили личные отношения с другими членами парторганизации, что и повышало их шансы на выборах в партком. Мне же при руководстве работой парткома приходилось считаться и с затаенными "диссидентами", и со слишком прямолинейными ортодоксами, хотя, естественно, из прагматических соображений я чаще опирался на конформистское большинство.

Сегодня, спустя тридцать лет, нет смысла писать конкретно, кто из членов парткома принадлежал в те годы к "диссидентам" и к "ортодоксам". Зачем ворошить прошлое? Но стоит подчеркнуть другое: членами парткома в те годы избирались многие уважаемые научные сотрудники института, ставшие в дальнейшем именитыми учеными-востоковедами. К их числу относились: Ю. Ганковский, Н. Симония, Ю. Ванин, В. Москаленко, А. Чичеров, В. Тюрин, Р. Корниенко и др.

Чаще всего на заседаниях парткома заслушивались отчеты первичных партийных организаций отделов (таких отделов в институте насчитывалось тогда более 20), в ходе которых рассматривались научно-производственные дела и отчитывались как заведующие отделами, так и секретари отдельческих парторганизаций - парторги. Обсуждались и другие рутинные вопросы. К примеру: "О работе лекторов института", "О работе профкома института", "О подготовке коммунистов института к очередной кампании по выборам в Верховный Совет СССР" и т.п.

Разбирались иногда на заседаниях парткома персональные дела отдельных членов партии. Наиболее частыми причинами персональных дел были утери партийных билетов, за что виновники получали обычно строгий выговор с предупреждением. Бывали случаи злоупотребления спиртными напитками, но крайне редко. И уж ни разу за все четыре с лишним года моего руководства не обсуждались на парткомовских заседаниях персональные дела, связанные с супружескими изменами и прочими нарушениями "моральных норм". Когда ко мне поступали подобные жалобы, я под различными предлогами не давал им хода, будучи твердо убежден в том, что парторганизации не следует лезть в личную жизнь и тем более в постельные дела взрослых людей. Связано, наверное, это было и с тем, что и я сам, и многие другие коммунисты, в том числе члены парткома, не были ангелами с крылышками, и бросать нам камни в каких-то "грешников" было бы наихудшим проявлением ханжества.

Малоприятные воспоминания остались у меня о случаях участия отдельных научных сотрудников института в тех самых политических протестных выступлениях "диссидентов", которые имели место в 60-х годах в связи с арестами и высылкой за рубеж некоторых авторов самиздатовских статей и распространителей запрещенной антисоветской литературы. Так, выяснилось, что несколько наших работников института - филологов поставили свои подписи под заявлением в поддержку каких-то писателей-"диссидентов", подвергшихся гонению советских органов безопасности. Это заявление было направлено его подписантами за рубеж и передавалось затем на нашу страну радиостанцией "Голос Америки" и еще какими-то "вражьими голосами", о чем меня и Гафурова тотчас же информировали работники райкома. При таких обстоятельствах мое положение обязывало меня "реагировать" и "принимать меры". Да и сам я никаких симпатий к этой публике не питал. Как мне думалось тогда, в каждой государственной и экономической системе есть свои недостатки. Были они и в советском образе жизни, но это совсем не означало, что нам следовало обливать помоями и ломать этот образ жизни, создавая взамен нечто подобное американским порядкам с их откровенным отрицанием социальной справедливости и наглой властью денег. Пришлось тогда, как мне помнится, приглашать в партком названных подписантов - двух беспартийных дам и долго объяснять им, почему их обращение к американцам с жалобой на наши власти означало не что иное, как вынос сора из избы, и заслуживало осуждения. И эту нравоучительную беседу я провел тогда не кривя душой, будучи сам твердо убежден в непорядочности тех, кто преднамеренно давал американской пропаганде пищу для нападок на нашу Родину.

Однако по административной линии названные беспартийные научные сотрудники института никаких взысканий не получили. Другое дело, когда в той же группе подписантов и распространителей самиздатовской антисоветской литературы оказался член партии - специалист по арабской литературе И. М. Фильштинский. С ним на парткоме состоялся весьма жесткий разговор. И я, и другие члены парткома в своих выступлениях констатировали несовместимость его мировоззрения, политических взглядов и действий с принадлежностью к КПСС, после чего решением парткома, утвержденным затем и райкомом, Фельштинский был исключен из партии, о чем, судя по его поведению, он не очень-то и жалел. В институте он продолжал работать еще лет двенадцать, но потом вроде бы уехал за рубеж.