Япония, японцы и японоведы - Латышев Игорь - Страница 75

Но подчас возникали трения и с райкомом КПСС. Более всего осложнило отношение парткома с вышестоящими партийными инстанциями приглашение в институт руководством нашей профсоюзной организации писателя А. Солженицына, где он выступил в переполненном до предела актовом зале с различными обвинениями в адрес советских властей. Выступление это состоялось в 1966 году и получило широкую огласку в диссидентских кругах Москвы. Произошло это тогда, когда в советской печати еще не было ни одной официальной публикации с осуждением литературной деятельности названного писателя, хотя среди московской интеллигенции ходили слухи об ухудшении отношения к Солженицыну руководителей КПСС в связи с его бунтарскими заявлениями.

Дело было так. В институте шло очередное общее перевыборное партийное собрание. Неожиданно для меня с критикой в адрес парткома выступила на этом собрании женщина-представитель профкома института, в руководстве которого находились тогда несколько человек, склонных, видимо, к диссидентской идеологии. Выступавшая обвинила партком в том, что его руководство косо смотрит на приглашение в институт для встреч с его сотрудниками писателей с критическими взглядами на нашу действительность и, в частности, препятствует приглашению писателя А. Солженицына. Отвечая на эту реплику в заключительном слове, я сказал, что дело обстоит в действительности иначе, что речь шла с представителями профкома не об отказе от приглашения в институт названного писателя, а лишь о несвоевременности его приезда в институт, т.к. этот приезд планировался в день перевыборного партийного собрания. Выступление члена месткома, как и мой ответ на него, слышали присутствовавшие в зале представитель Отдела науки ЦК КПСС В. В. Иванов и второй секретарь Бауманского райкома партии В. Н. Макеев. Слышали и... промолчали. Что же касается наших профкомовских руководителей, то мой ответ и молчание представителей вышестоящих партийных инстанций было воспринято ими как зеленый сигнал светофора. Не извещая более партком, они связались с Солженицыным, согласовали с ним день его приезда в институт, и тот в урочное время приехал. Более того, прознав через знакомых про эту встречу, вместе с Солженицыным в институт прибыли большое число посторонних лиц, которым профкомовское руководство разрешило присутствовать в зале, где проводилась встреча. В результате зал, вмещавший 300 человек, оказался переполнен. Большую часть своего выступления Солженицын посвятил жалобам на несправедливое отношение к нему советского руководства, а затем читал выдержки из своего произведения "Раковый корпус".

Я на встрече не был, т.к. она состоялась в мой неявочный день. Но уже на следующее утро в парткоме и дирекции института раздались звонки из горкома партии, а днем в институт срочно прибыла горкомовская комиссия. Далее, спустя два дня, меня вызвали на заседание бюро Бауманского райкома партии, где первый секретарь райкома П. А. Воронина обратилась ко мне с укоризненным выражением лица:

- Как же так? Вы, такой опытный в политических делах человек, допустили в институте это сборище?!

Мой ответ, судя по всему, обезоружил ее:

- Полина Алексеевна, а где в нашей партийной печати была опубликована хотя бы одна критическая статья по поводу взглядов Солженицына? Такой критики я не видел. Так на каком же основании я мог отказать профкомовскому активу в приглашении Солженицына в стены института? Меня бы общественность института обвинила в субъективизме и самодурстве. И потом, почему вы упрекаете меня? Ведь на нашем собрании, как все это видели, сидел и молчал здесь присутствующий второй секретарь райкома Макеев, сидел, ни слова не сказав по этому поводу. Правильно, Валентин Николаевич? Так как же я мог возражать против приглашения Солженицына, тем более что кроме "Одного дня Ивана Денисовича" я других его произведений не читал?

В ответе Ворониной на мои возражения не было жесткости. Ни горком, ни райком КПСС больше к этому вопросу не возвращались. А некоторое время спустя в каком-то из центральных партийных изданий (не помню в каком) была опубликована развернутая статья с критикой взглядов и поведения Солженицына как писателя, враждебно настроенного к советской системе и коммунистической идеологии. Больше с Солженицыным мои пути не пересекались. Ирония судьбы: тогда я считал его своим идейным противником, а сегодня, после выхода в свет его книги "Россия в обвале", я считаю его своим единомышленником. Наверное, и у меня, и у него после горбачевской перестройки и ельцинских реформ существенно изменились взгляды на прошлое, настоящее и будущее нашей страны.

Идеологический контроль за изданиями нашего института осуществлял в ЦК КПСС не только Отдел науки, но и Отдел печати. В 1967 году, накануне 50-летия Октябрьской революции, меня срочно вызвали к одному из ответственных работников этого отдела. Удостоверившись, что я секретарь парткома института, он положил передо мной на стол верстку и чистые листы юбилейного номера нашего институтского журнала "Советское востоковедение", главным редактором которого был в то время один из ведущих ученых нашего института профессор, доктор филологических наук И. С. Брагинский.

- Посмотрите,- сказал он,- в верстке и в чистых листах статью главного редактора вашего журнала Брагинского с воспоминаниями о его революционной деятельности в Баку в дни Октябрьской революции 1917 года. Вернее, посмотрите правку, сделанную его рукой в верстке. Какие-то странные получаются у него мемуары: то ли быль, то ли досужие выдумки. Читайте верстку: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел белобрысый молодой парень Николай, который сказал, чтобы я направлялся без промедления в один из районов города..." Прочли? А теперь читайте после правки Брагинского чистые листы: "Утром, как только стало известно о перевороте в Петрограде, я направился в Бакинский горком большевистской организации. Там за столом секретаря горкома сидел курчавый черноволосый молодой парень Хасан, который сказал..." Так кто же сидел за столом секретаря горкома - "белобрысый Николай" или "черноволосый Хасан"? Похоже, ваш главный редактор журнала не мемуары пишет, а сочиняет байки. Разберитесь, пожалуйста, с этой статьей в своей организации. Нельзя же в юбилейном номере публиковать заведомо недостоверную отсебятину.

Разбираться с Иосифом Самойловичем Брагинским, пользовавшимся в институте всеобщим уважением, мне не хотелось: вопрос с моей точки зрения не стоил выеденного яйца. Но для проформы я сообщил ему о претензиях работников отдела печати ЦК. Он улыбнулся и сказал:

- Конечно же, за столом сидел тогда русский парень Николай. Но когда я недавно был в Баку и показал бакинским товарищам верстку этой злополучной статьи, то они обиделись и сказали, что статья создает впечатление, будто бы революцию в Баку делали не азербайджанцы, а русские. Пришлось учесть их замечание. Вот поэтому во избежание обид я и заменил Николая на Хасана. Не осложнять же отношения с нашими азербайджанскими коллегами.

Вот в какие курьезные разборки между вышестоящими партийными инстанциями и институтом приходилось мне подчас втягиваться волей-неволей, будучи секретарем партийной организации.

Но самую большую ответственность перед вышестоящими инстанциями я брал на себя, подписывая выездные характеристики-рекомендации на сотрудников института, выезжавших за рубеж в научные командировки и по линии различных практических организаций. Только после утверждения на парткоме и моей подписи ставил на этих бумагах подпись директор института.

Всех сотрудников, выезжавших за границу по разным поводам, я, конечно, лично не знал и при утверждении на парткоме многих характеристик доверялся рекомендациям партийных руководителей отделов и секторов, хотя известно было, что рекомендации эти давались последними довольно либерально. Подписанные мной и директором института характеристики-рекомендации отправлялись далее на утверждение райкома партии, работники которого формально также несли ответственность за едущих за границу. Но все-таки главным ответчиком во всех этих делах оставался я.