Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 76

76

— Стоять! — заорал он своим самым красивым басом, как у полицейского.

Но она и не собиралась этого делать, наоборот, отчаянно пыталась вырваться, и в конце концов они упали на твердый разбитый асфальт. Она оказалась, на удивление, сильной для женщины такого маленького роста, но все же мальчик повалил ее лицом вниз, на асфальт, и уперся коленом ей в затылок. Он схватил молоток в правую руку и, поскольку в таком положении не мог хорошо размахнуться, ударил ее молотком в висок. Женщина закричала изо всех сил и забилась под ним, как сумасшедшая. Он ударил ее еще раз, стараясь поточнее попасть в то же место, но в этот раз получилось еще хуже. Вместо того, чтобы потерять сознание, женщина заорала, от боли и страха, как резанная, а мальчика при этом охватил такой гнев, что он теперь уже был не в состоянии выполнять работу чисто.

Он отбросил молоток и подсунул руку ей под горло, сдавив его так, что она умолкла. Она даже была не в состоянии хрипеть. Вместо этого он услышал отчетливый щелчок (из своих медицинских книг он знал, что это значит, — вероятно, он сломал ей подъязычную кость). Он задрал ее голову назад и резко повернул влево. Второй щелчок, и ее тело окончательно обмякло.

Это было потрясающее чувство. Мальчику захотелось вскочить и орать о своем триумфе на весь мир. Если бы его кто-то сейчас увидел, он бы даже не смог убежать. Эта жертва была его, ЕГО, и он мог делать с ней все, что захочет. Он ни за что не отдал бы ее без боя никому. Он перевернул мертвую на спину. У нее были ссадины на подбородке, на носу и на левой щеке, потому что он очень сильно прижал ее к асфальту. Глаза и рот были раскрыты в немом крике. Мальчик поднял свою добычу и потащил ее с дороги к близлежащему лесу. Между тем стало почти темно. Хорошо, что он продумал все и не забыл взять карманный фонарик. Он посмотрел на небо и улыбнулся. В первый раз он был уверен, что на все сто процентов действует в соответствии со своим предназначением, и даже если это прекрасное чувство пройдет, он сохранит это ощущение эйфории от того что сейчас предстояло сделать. Он поклялся себе в этом.

Труп был тяжелее, чем он думал. В конце концов он взвалил труп себе на плечи, как мешок картошки, и, тяжело дыша, сбросил его за кустами в сотне метров от дороги. Листья надежно закрывали его от дороги, даже если ему придется включить фонарик. Но в принципе, ему было все равно — что-то в нем даже хотело, чтобы его сейчас увидели. Что-то в нем тосковало по зрителям, он чувствовал себя собакой, положившей палку к ногам хозяина и вилявшей хвостом от гордости за свою работу. Одновременно ему, как никогда раньше, стало ясно, что этот поступок обрек его на полное одиночество — навсегда, на вечные времена. Мальчик отогнал от себя эти мысли, включил фонарик и положил его на пенек, направив луч на нижнюю часть живота трупа. Он расстегнул пальто женщины и разрезал недавно наточенным ножом юбку и блузку, затем бюстгальтер и трусы. Теперь женщина, имени которой он даже не знал, лежала перед ним совершенно голая. И в этот раз он сможет сделать с ней все, что только захочет. Она уже не будет сопротивляться, никогда больше не будет. Его сердце билось в бешеном ритме. Он глубоко вздохнул. Затем медленно склонился над ней и сделал первый разрез. В нем бушевало желание, направленное на полное разрушение, но он надеялся удержать его под контролем, пока не закончит свою работу.

14

Пятница, 25.07, 8 часов 5 минут

Вертолет с Моной и Фишером на борту приземлился. Бергхаммер остался в клинике в Марбурге, там боролись за его жизнь. Они еще успели заехать в клинику и попытались увидеться с ним, но их в реанимацию не пустили. Женщина-врач, дежурившая возле него, сообщила, что он сейчас в коме и в настоящее время невозможно сказать, выйдет ли он из нее вообще, а если да, то когда. «Дела обстоят неважно», — добавила она. За все время полета ни Мона, ни Фишер не сказали друг другу ни слова, хотя можно было разговаривать по внутренней связи. Говорить было не о чем, они перед этим уже все обсудили. Мона на полчаса уснула, несмотря на грохот лопастей винта, зная, что на сегодня отдыха больше не предвидится.

На аэродроме, когда они вышли из вертолета с занемевшими руками и ногами и с болью в шее, их ждали сразу две патрульные машины. Фишер сел в одну машину, Мона — в другую.

— Поехали, — сказала она полицейскому, сидевшему за рулем. — Я сейчас объясню, куда надо ехать.

Но полицейский из патрульной службы не слышал ее, потому что в этот момент по радиосвязи назвали номер его машины. Он ответил, указав свою фамилию и местонахождение. После этого и Мона, и он услышали, что произошло.

15

Пятница, 25.07, 10 часов 3 минуты

Розвита Плессен лежала в ванной, ее смерть была насильственной. В этот раз не было передозировки наркотика, которая позволила бы ей уснуть. Розвиту Плессен застрелили, как и полицейских, приставленных ее охранять. Двое мертвых полицейских сидели в патрульных машинах, один лежал перед ванной, широко открытыми немигающими глазами уставясь в потолок. Плессен уже находился в больнице, когда Мона приехала на его виллу. Его состояние, как сказал врач «скорой помощи», критическое, но какая-то надежда все-таки есть.

Для четверых человек уже не было никакой надежды. РОМ[34] Прассе, РОМ Дельбрюкк, РОМ Кратцер были убиты прицельными выстрелами в голову, как и Розвита Плессен. Место преступления представляло собой страшное зрелище. Старослужащий полицейский из патруля заплакал, когда увидел своих убитых молодых коллег, у двоих из которых были семьи, а еще один недавно обручился. Мона взяла его за руку, он склонился на ее плечо, и ее футболка тут же намокла от его слез и соплей. Мона чувствовала себя такой усталой и слабой, как никогда в жизни, но знала, что пройдет еще много времени, прежде чем ей удастся отдохнуть.

16

Пятница, 25.07, 10 часов 6 минут

— Что-то случилось, — сказал Клеменс Керн из аналитического отдела.

Он нагнулся над трупом Розвиты Плессен. Убийца полностью раздел ее (белая окровавленная ночная рубашка валялась, скомканная, на полу в ванной) и на коже внизу живота вырезал слово «S-T-I–L-L»[35]. Тело в области половых органов было изрезано многочисленными ударами ножа, язык был вырезан. Убийца вложил его в руку жертвы.

— Что-то случилось, — повторил Керн.

— Очень остроумно, — сказала Мона, заглядывая ему через плечо.

— Перестань, Мона. Ты знаешь, что я имею в виду. — Керн выпрямился, и Мона сделала пару шагов назад, из этой маленькой, полностью оскверненной ванной.

Несмотря на ранний час, жара нового летнего дня уже проникала через открытые окна. Запах пролитой крови был подавляющим — страшно подавляющим. Керн и Мона остановились в коридоре, Мона протянула Керну сигарету, а он дал ей прикурить. Они стояли рядом, прислонившись к окрашенной в теплый желтоватый цвет стене, и курили не глядя друг на друга.

— Дерьмо тут случилось, — сказала Мона наконец.

— Ясное дело. Но я не это имел в виду.

Мона повернула голову и посмотрела на резкий профиль Керна.

— Да, знаю я. И что же ты хотел сказать?

Керн уставился в какую-то точку на противоположной стене.

— Убийца… Что-то выманило его из засады. Что-то или кто-то.

— Все это здесь… значит, это не было запланировано?

— Совершенно точно — нет. До сих пор все шло по плану, я имею в виду, по его плану; он всегда опережал нас на какой-то шаг. Совершенно хладнокровно. А здесь — настоящая бойня.

— Ты хочешь сказать, что он этого не хотел?

— Нет. Кто-то помешал ему, поэтому он и устроил это здесь.

— Кто же это мог быть, Клеменс? Я думаю… мы же послушно танцевали под его дудку. Всегда опаздывали к месту преступления. Точно так же, как и сейчас.