Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 77

Мона глубоко затянулась, слишком поздно заметив, что у нее уже горит фильтр.

Теперь к запахам смерти примешалась еще и противная вонь горелого фильтра. Она расстроено бросила сигарету на пол и растоптала ее. Люди из отдела по осмотру места преступления уже побывали здесь, так что теперь это было неважно.

— Не знаю, — сказал Керн и оттолкнулся от стены. — Когда совещание?

Мона посмотрела на часы:

— Через два часа. В двенадцать. До того я еще хочу заглянуть в клинику к Плессену.

Внезапно она поняла, что болезнь Бергхаммера неожиданно сделала ее руководителем расследования. Не было никого, кроме нее, кто мог бы возглавить его. ЕКГК[36] Кригер уже полтора года болел, и на его место никого не брали, потому что собирались сокращать эту должность. Бергхаммер заодно выполнял и его обязанности. А теперь наступила ее очередь замещать Бергхаммера, по крайней мере, в рамках особой комиссии «Самуэль».

— В двенадцать часов, — повторила она.

Если они сейчас не поторопятся, то об отпуске втроем можно будет забыть, и она точно знала, что такие соображения любой мужчина назвал бы несущественными. Но для нее это очень существенно. Отпуск был единственной возможностью круглые сутки находиться рядом с сыном. Как сыну хочется быть рядом с матерью, так и мать постоянно стремится к нему.

Они просто обязаны были довести дело до конца.

— В двенадцать, — повторил Керн.

Он вернулся в ванную, бросил окурок сигареты в унитаз и нажал на смыв. Казалось, его не смущает труп в ванной и красно-коричневая кровь на ее стенках.

Мона какое-то время смотрела на него, думая о своем, затем пошла вниз, на первый этаж, чтобы найти своих людей — свою команду, которая была далека от совершенства, но сейчас в ее распоряжении больше никого не было. На лестнице она столкнулась с Патриком Бауэром, который сидел спиной к ней на третьей ступеньке снизу и что-то старательно царапал в своем блокноте.

— Ну и как? — спросила Мона у него за спиной. — Нашел что-то важное?

Бауэр подскочил и встал по стойке «смирно», как новобранец, затем повернулся. Его лицо покраснело:

— Я… э-э…

— Ладно, — сказала Мона, ободряюще потрепав его по плечу, и прошла мимо него вниз. — Подождем до совещания.

— Извините, — сказал Бауэр смущенно.

— Да ладно уж, — Мона пошла дальше, к выходу из дома.

Что-то с ним было опять не так, но сейчас она не могла заниматься еще и проблемами Бауэра.

— Кстати, совещание в двенадцать. Можешь передать это остальным?

— Да, я…

— О’кей, — Мона открыла дверь, и луч утреннего солнца осветил коридор. — Пока.

— Мона, подожди… Ты можешь секунду подождать?

Этого еще не хватало. Мона обернулась, держась за ручку двери.

— Ну что там? — нетерпеливо спросила она.

— Я… Тут была повариха. Или домработница. Она все это пережила. Я только что говорил с ней. Случайно. Она сидела в своей комнате, а я случайно зашел, и…

— О! Вот как!

Стоп! Что-то не так. В этом было что-то важное. Мона медленно и тщательно закрыла дверь. Коридор снова погрузился в прохладные сумерки. Бауэр все еще стоял на лестнице. Она подошла к нему.

— Давай сядем, — сказала она и села первой, как бы подавая ему пример.

Он, помедлив, сел на ступеньку рядом с ней.

— Какая еще домработница? — спросила Мона, чувствуя в этот момент, что они на пороге разгадки.

Единственная надежная свидетельница могла бы значительно продвинуть дело.

— Она уже целую вечность работает у Плессенов, — сказал Бауэр, роясь в блокноте.

— Что значит «целую вечность»?

— Не менее десяти лет, она сама уже точно не помнит. Когда убили Самуэля Плессена и Соню Мартинес, она была в отпуске. У своей матери в России, — добавил Бауэр.

— Так, — сказала Мона.

Значит, вот почему не был проведен допрос женщины, которая могла рассказать о семье Плессенов больше, чем члены этой самой семьи. Ее просто не было здесь. И естественно, Плессен ничего не сказал о ее существовании — именно тогда, когда они могли еще что-то предотвратить. Можно было бы доставить ее из России самолетом, можно было бы…

Ничего этого не было сделано, потому что Плессен ничего не сказал.

— Что она рассказала? — спросила Мона, чувствуя, что на нее наваливается слабость от злости на Плессена, человека, который сейчас боролся со смертью, чья семья теперь была полностью уничтожена, кто был единственным, способным предотвратить эту трагедию. Она была убеждена: Плессен мог своевременно вмешаться. Ему стоило лишь рассказать всю правду. О сестре, о детстве, о своей работе, клиентах и о результатах психологических исследований. Таким образом они бы, вероятно, вычислили бы его — душевнобольного человека, который смог натворить столько зла, потому что они, по сути, не имели ни малейшего понятия о том, что им двигало и как его можно было остановить.

— Ее зовут как-то вроде Ольга Вирмакова, — сообщил Бауэр.

— Русская?

— Да, из Санкт-Петербурга. Там живет и ее мать. Я думаю, она тут нелегально, то есть только по туристической визе. Поэтому она и не вызвала полицию.

— О’кей. Ну и?

— Я туда случайно зашел. Она… Ну, в общем, она сидела на кровати, словно ей было плохо или что-то вроде этого.

— Где она сейчас? — спросила Мона.

— Один из врачей «скорой помощи» занимается ею.

— Это ты организовал?

— Я, — сказал Бауэр таким тоном, словно не был уверен, правильно ли он поступил. — Ты была наверху с Клеменсом, вот я и подумал…

— Да все в порядке. Ты имеешь право принимать такие решения. А ты с ней до этого…

— Да.

— Что?

— Я говорил с ней. До прихода врача.

Мона посмотрела на него.

— Хорошо, — только и произнесла она. — И что она рассказала?

— Сначала она была, ну… очень взволнована. Но мне удалось успокоить ее. Она довольно хорошо говорит по-немецки.

— Хорошо, Патрик. Так что она сказала?

— Она вчера вечером рано отправилась спать, около девяти. Ее комната с ванной и прочим находится рядом с кухней. Убийца, очевидно, этого не знал, поэтому он и не нашел ее.

— Ну и? Что же произошло?

— Плессен и его жена около десяти часов поужинали и сами убрали со стола.

— Это нормально? Они часто так делали?

— Да. Но Плессену еще раньше кто-то позвонил по телефону, и он выглядел потрясенным, как она сказала. Он сильно побледнел. Однако она не знает, кто звонил, а он ничего ей не сказал.

— Наверное, звонил Бергхаммер, — предположила Мона. — По поводу его сестры.

— Может быть. В любом случае, с ее слов, он был очень бледным. Потом он отправил ее спать. Среди ночи — она не знает точно, во сколько, — она проснулась от звука, похожего на выстрел. И сразу же услышала крики и топот ног над головой. Потом она встала и прокралась наверх. Она взяла нож на кухне и поднялась по лестнице, и там она увидела убийцу. Он стрелял. Она видела, как он застрелил полицейского, который должен был охранять Розвиту Плессен. Это было перед ванной.

— Женщина разглядела его лицо? Лицо убийцы?

— Не совсем. Но это был молодой человек, в этом она уверена. Худощавый крепкий молодой человек.

— Цвет волос, рост? Или было слишком темно?

Патрик с сожалением оторвался от своих заметок.

— Нет, было светло. Как она сказала, в доме было чуть ли не праздничное освещение. Но она очень боялась. Она от ужаса толком не рассмотрела его. Худощавый, короткие светлые волосы, и больше она ничего не помнит.

Мона вспомнила соседку Сони Мартинес. Она тоже видела в день убийства мужчину, который стоял перед дверью квартиры Сони. Правда, он был в футболке с капюшоном.

— О’кей, — сказала она. — Дальше.

— Затем она побежала по лестнице вниз, в свою комнату. Закрыла дверь на ключ, молилась и плакала.

— Убийца видел ее?

— Она точно не знает. Кто-то, возможно, преступник, ходил по всему дому. Она слышала, как он ходил, и думала, что он искал ее. Но он не пытался открыть дверь ее комнаты. Может быть, он ее просто не нашел, комната не очень заметна. Дверь узкая, можно подумать, что она ведет в кладовую для продуктов. И потом, она не уверена, что он видел ее.