Кто есть кто - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 10

— Удогова?.. — нетерпеливо повторил охранник, поднимая глаза от списка.

— Нет! — выкрикнула Вера раньше, чем успела сообразить, что ей следовало бы делать. — Никакой Удоговой нет! Я — Кисина Вера Александровна! Может тут кто-нибудь наконец разобраться, что фамилии перепутаны?!

— Соблюдать тишину! — рявкнул охранник, скользнув колючим взглядом по Вере и отмечая что-то в своем журнале. — В карцер захотела?.. Укладчикова, — выкрикнул он следующую по списку фамилию.

— Я!

— Это ошибка! — теряя голову, истерично закричала Вера, сотрясаясь всем телом. — Вызовите кого-нибудь! Это ошибка! Я не Удогова, я Кисина! Я — Кисина! Почему я здесь? Вызовите начальника!

Подбежавшие охранники заломили ей за спину руки.

Нестройная колонна заключенных из шестнадцатой камеры, возглавляемая и замыкаемая двумя охранниками, потянулась привычным маршрутом куда-то в глубь Бутырки, притормаживая перед каждой решетчатой переборкой, пока дежурный отпирал им проход. Издали до них еще некоторое время доносились неразборчивые крики Веры, которую волокли в карцер.

От боли в выкрученных руках у Веры почернело перед глазами, подкосились ноги. Она повисла на руках охранников. Не давая опомниться, охранники потащили ее обмякшее тело коленями по бетонированному шершавому полу, подталкивая пинками под ребра:

— А ну подымайся, сука!

Громыхая, распахнулась железная дверь. Веру втолкнули в темноту и холод. Дверь захлопнулась.

Полежав немного, она смогла приподняться и встать на четвереньки. Боли в разодранных до крови коленях она не чувствовала: одинаково болело все тело.

Вытянув перед собой руку, Вера старалась нащупать что-нибудь в кромешной тьме. Рука скользнула по осклизлой влажной стене и уперлась в противоположный угол. Почему-то мысль, что в этой камере она сидит одна, не испугала, а успокоила Веру. Страха перед темнотой и замкнутым пространством у нее не было — наоборот, с детства темные укромные уголки были ее единственными надежными союзниками. Сколько раз приходилось ей в детстве прятаться от бабки в огромный ларь для муки и крупы, стоявший в холодной темной кладовке в сенях!

Она залезала в него через узкую щель едва приоткрытой крышки, стараясь не сдвинуть со своих мест корзины и всякую домашнюю рухлядь, сваленные наверху, чтобы бабка не заметила, что ларь открывали, и не догадалась о ее потайном убежище. Внутри пахло крупой и мышами. Вера удобно устраивалась на мягких мешках и, включив фонарик, читала книжки или учила устные уроки. Как только за дверью кладовки, в сенях, раздавалось шарканье бабкиных галош, она выключала фонарик и сидела, стараясь не дышать, тише, чем мышь под метелкой, потому что в тишине кладовой в этот момент отчетливо слышалось шуршание и поскребывание мышиного выводка, привольно живущего в бабкиной кладовой.

Жизнь приучала ее бояться людей. В одиночестве же и темноте никакой опасности не было...

Сняв с себя больничный байковый халат, Вера сложила его плотным валиком и подложила под себя. Сидеть сразу стало теплее. Внизу под халатом на ней еще была надета хлопчатобумажная водолазка и колготы. Верин костюм исчез в больнице вместе с ее новыми итальянскими лакированными сапожками, сумочкой, часами и золотым обручальным кольцом, которое она всегда носила на левой руке, несмотря на развод с мужем. Из больницы ей пришлось уйти в байковом халате и чужих мохнатых тапках. И так уж странно устроена человеческая натура, что теперь, вспоминая потери и беды последних дней, Веру больше всего душила обида на неизвестного вора, отнявшего у нее французскую коллекционную сумочку. Второй такой не было, пожалуй, ни у кого в Москве! Она так радовалась, когда купила ее!

Свернувшись на подостланном халате, Вера незаметно для себя стала засыпать. Из-за холода, стоящего в карцере, запах присыпанных хлоркой нечистот по углам не беспокоил ее так, как духота переполненной общей камеры. Постепенно она уснула.

Ей снилось, будто они с Ленкой убежали из дома и едут ранней весной в тамбуре общего вагона рядом с туалетом в Москву, но при этом почему-то они ужасно боятся контролеров, как в электричке, и перебегают на каждой станции из вагона в вагон, пока не отстают от поезда в каком-то маленьком незнакомом городишке с деревянным зданием вокзала рядом с платформой...

...В Москву она рвалась, как чеховские три сестры: бесцельно, не представляя, чем будет там заниматься, но ясно воображая, как изменится к лучшему ее жизнь. Стоит лишь вырваться из захолустья и очутиться в большом городе, где по вечерам светло от горящих фонарей и витрин, где гуляют красивые люди и полным-полно интересных, красивых и умных мальчиков, совершенно не похожих на их местных пацанов, к пятнадцати годам превратившихся в заправских алкашей, — стоит лишь попасть в этот блистательный мир, и ее собственная жизнь станет такой же красивой и интересной... К этой мысли ее приучила Ленка Филимонова.

В каждом самом маленьком поселке найдется одна такая малахольная интеллигентная семья типа Ленкиной: рассадник нигилизма и богемных идей. Родители ее, находящиеся на протяжении последних десяти лет в перманентном разводе (что не мешало им, однако, мирно уживаться в одной комнате одной квартиры), работали учителями в Вериной школе. В отличие от других учителей, затюканных работой, домашним хозяйством, картошкой, огородами, Ленкины родители не держали ни корову, ни свиней, не садили картошку, не обрабатывали огород... К тому же Ленкина мать пользовалась импортными духами, играла на пианино и рассуждала о мировом кино.

Были они так же бедны, даже более бедны, чем те, кто еще кроме зарплаты получали урожай с огорода или держали хозяйство, но деньги тратили совершенно не так, как другие: они ездили летом в Москву и Ленинград, где у них жили родственники, или в Крым, Прибалтику. Жили они в хрущевской пятиэтажке, в маленькой двухкомнатной квартирке на первом этаже, где из удобств была лишь холодная вода и нагревательная колонка. Тратить время на такие пустяки, как уборка квартиры, стирка-глажка или готовка борщей, семейство не любило. На полу у них всегда лежали горы мусора, по углам стопками была навалена ношеная одежда, а узнать, какая стоит погода, дождь или солнце, можно было, только открыв окно и выглянув во двор... Вместо обеденного стола в их квартире стоял бочонок, накрытый щитом из сбитых досок, вместо стульев — два сундучка, накрытые детской каракулевой Ленкиной шубой. На окне — никаких штор и занавесок, на полу — никаких ковров. Но для Веры, впервые попавшей к ним в гости, Ленкина квартира показалась вершиной уюта и красоты.

Вместо привычных ковров, секции-стенки с хрусталем и стандартного «мягкого уголка» с двумя креслами их тесная квартирка была переполнена книгами. Застекленные книжные полки, поставленные друг на дружку, и простые обструганные деревянные стеллажи занимали все стены от пола до потолка. Из составленных этажерок в зале был отгорожен угол, за которым стоял единственный нормальный предмет мебели — диван, на котором спали Ленкины родители. Старый диван без ножек был найден ими на свалке и тайно ночью принесен в квартиру. Днем обычно на нем спала собака.

У другой стены стояло старое, потертое черное пианино «Беларусь» с вензелем из дубовых листьев и пожелтевшими клавишами. На крышке пианино и на полках над ним были расставлены иконы, куски горного хрусталя, раковины и коралловые веточки, книги в потертых переплетах с золотыми обрезами, керамические горшочки и вазы, разные старинные предметы: фарфоровые статуэтки, бронзовые подсвечники, стеклянная чернильница со слоном на крышке, зеркало в ореховой раме с выгравированным на стекле букетом...

Вера сдружилась с Ленкой на почве их общей любви к группе «Аквариум» и писателю Толкиену. Они были единственными в провинциальной школе, кто прочитал «Хоббита» и всю трилогию о Властелине Колец, и, обнаружив это, кинулись друг к другу с распростертыми объятиями, как два земляка-европейца, повстречавшиеся на необитаемом острове.