Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 34

— Пронесло… Думал сюда… Ну, как, узнал?

— Полный разгром! Удар скуловорот!

— Да ну! Точно?

— Еще бы! Точнее некуда. Людвиг сказал… Сто тысяч пленных!

Новость невидимой для немцев птицей запорхала среди пленных. В яме первым узнал ее от Степана Васек. Раскинув руки, он стоял несколько секунд точно помешанный. Сделав несколько бесцельных шагов, остановился, закричал:

— Двадцать две дивизии насмарку! Самого Паулюса зацапали!

Пленные, прекратив работу, с удивлением смотрели на Васька. Что с ним? Правду говорит или свихнулся?

— Овчарка! — Степан с силой рванул друга за рукав.

— А что мне Овчарка? Да плевал я теперь… Могу камнем прибить. Хотите? Запросто!..

— Работать! — Федор первым бросил в вагонетку камень.

Макс Гляс, называемый пленными Овчаркой, подходил медленно, с опущенной головой, весь напряженный, будто его давил тяжелый груз. Остановился, с руками в косых карманах кожаной тужурки, смотрел исподлобья на пленных.

Вагонетка гудела от падающих камней. Занятые работой, пленные не видели мастера, но каждый чувствовал его присутствие и каждый с внутренней дрожью готовился к его сокрушительным ударам.

Мастер подошел к крайнему пленному, пнул его в зад.

— Ауфштейн!

Пленный, не разгибаясь, испуганно засуетился, схватился за камень, который оказался ему не под силу.

— Ауфштейн! — рявкнул Гляс.

— Встань! — поспешил перевести Федор.

Пленный выпрямился, непроизвольно прикрыл ладонью лицо. Коротким ударом Овчарка отбросил руку пленного, несколько секунд пристально вглядывался в его испитое, грязное, щетинистое лицо. Перешел к следующему. Им оказался Васек. Не дожидаясь пинка, он сам выпрямился, уставился в мастера открытым опаляющим взглядом. Неожиданно Овчарка крякнул, отвернулся и побрел из ямы. По крутой каменистой тропе поднимался медленно и тяжело. Мастер наверняка знал, что там, в яме, работа прекратилась, но на этот раз не оглянулся.

В конторке никого не оказалось. Гляс сел за стол и слушал, как тоскливо стонет и плачет в железной трубе ветер. При сильном порыве из поддувала печки-буржуйки сыпался на железный лист белесый пепел.

Гляс достал из нижнего ящика стола солдатскую флягу со спиртом, снял колпачок-стаканчик. Выпив, опять слушал плач ветра.

— Альфред! Майн брудер![45]

Гляс уронил голову на стол.

За окном мелькали крупные мокрые снежинки, липли к стеклу и моментально таяли.

Вечером в угловую комнату пришел Бакумов.

— Вот кстати! — обрадовался Васек. — Я только что собирался за вами… Залазьте в горницу! Пожалуйста, не стесняйтесь. Залазьте!

— Зачем это я потребовался? — Никифор взобрался на нары.

— Как зачем? Должны мы отметить нашу победу или нет?

— Салют или банкет?

— Ужин! Шикарный ужин! Пальчики оближешь! Сибирские пельмени, караси в сметане, блинчики…

Степан вынул из-под изголовья бумажные свертки.

— Пауль передал немного хлеба и табаку. Часть табаку мы обменили на селедку.

— Я, конечно… — похвалился Васек. — Учитель на такое не способен… Копченая, жирная… Не селедка, а настоящий окорок.

Все засмеялись. Засмеялись не потому, что Васек сказал смешное, а потому, что в каждом неуемно трепетала радость, каждого не покидала мысль о долгожданном разгроме ненавистных врагов.

— Представляю, как он теперь бесится, — сказал Бакумов. — Рвет и мечет. Места не находит.

Друзья опять засмеялись. Всем было ясно, что «он» — это Гитлер.

— Конечно! — подхватил Васек. — Я вижу его рожу. Честное слово! Рявкает вроде Овчарки… Да, а Овчарка-то! Что с ним случилось?

Степан в полумраке, почти ощупью делил на три части хлеб и селедку, раскладывал порции на мятый кусок газеты. Он сказал:

— Колченогий теперь спешно придумывает оправдания. «Поражение под Сталинградом надо расценивать как случайное. Так и только так! Наших доблестных воинов победила не Красная Армия (этому никогда не бывать!), а суровая зима. Попробуйте себе четко представить, что такое русская зима и тогда в какой-то степени вам станут ясны тяготы, которые выпали на долю наших воинов под Сталинградом. Наши воины доблестно сражались и с доблестью умерли за родину». Ну и тому подобная чепуха. Прошу к столу.

— Ух, и времена настают! — восторженно перебил Васек. Он оторвал уголок газеты.

— Давай табаку! Сыпь больше! — требовал Васек, щупая на бумаге табак.

— Да куда тебе столько! — возмутился Степан. — У меня же не табачная фабрика. Подставь ладонь, чтобы не рассыпать. Все уже…

— Еще немного! Для салюта! Не жмись, Степа, в такой день. Вот теперь хватит.

Васек поспешно слепил самокрутку. Соскочив с нар, он выбежал в коридор, там где-то прикурил, дал прикурить Степану и Никифору. Сделав несколько глубоких затяжек, Васек нагнулся.

— Эй, вы! Внизу! Держи!.. Пускай по кругу!.. За победу!

Неожиданно в проеме освещенных дверей появился Садовников. Перешагнув порог, он крикнул в темноту:

— Как самочувствие, хлопцы? Больных нет?

— Нет! Сегодня все здоровы, Олег Петрович! — сказал Степан, а Васек хотел еще что-то добавить, но Бакумов дернул его за рукав.

Садовников улыбнулся.

— Хорошо, если здоровы. Желаю и впредь быть такими же здоровыми!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Кончилось все неожиданно и невероятно быстро. Вечером боцману по телефону сообщили, что завтра в 9.00 он должен явиться к главному инженеру Брандту. Боцман обеспокоился. Ведь Брандт крупная птица. Он руководит стройкой, ходом которой, говорят, интересуется сам фюрер…

Хотя Вилли Майер глубоко убежден, что в шнапсе предела не существует, все-таки вчера он переложил. Если бы не вызов, то ничего страшного. Поправился бы. А так чертовски неприятно. И потом глаза. Они сразу выдают: остекленели и все в красных прожилках. Но бефель ист бефель[46], ничего не поделаешь.

— Не знаю, зачем я потребовался Брандту? Что скажешь, Франц?

Унтер недоумевающе пожал плечами.

— Возможно, какие-нибудь указания. После Сталинграда значение базы возросло. Сам понимаешь… Надо как можно скорее ее закончить.

— Да, пожалуй… — согласился Майер, не чувствуя душевного облегчения.

Еще не растаял девятый удар больших настенных часов, как молодой румяный моряк, привычно щелкнув каблуками, предложил:

— Заходите, господин боцман.

Кабинет Брандта был так огромен, что взвод солдат мог свободно заняться в нем маршировкой. Голубоватые с розовыми прожилками панели, такие же голубоватые, спадающие складками шторы на окнах, высокий лепной потолок, длинный стол под зеленым сукном без единой бумажки.

Да, пожалуй, этот проклятый кабинет сыграл роковую роль в судьбе Майера. Дело в том, что до смешного мизерный, уродливый боцман в такой казарме оказался жалкой карикатурой на воина вермахта. И когда Майер, отпечатав по мягкой ковровой дорожке мелкие шажки, вскинул правую руку и тонким хриплым голосом крикнул «Хайль Гитлер!», главный инженер не смог удержаться от саркастической ухмылки. Он покосился в конец стола, где сидел в черной гестаповской форме гауптман. Тот, в свою очередь, лениво покосился на Брандта и понимающе ухмыльнулся. Этим было уже все решено.

Пока Брандт доставал из коробки толстую сигару и прикуривал, Майер смотрел поверх его головы на большой портрет фюрера. Смотрел точно так, как глубоко верующие смотрят в трудные минуты на образ спасителя.