Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич - Страница 35

— Боцман, вы хоть элементарно разбираетесь в политике? И вообще что-нибудь понимаете?

Ошеломленный боцман не успел ничего ответить, а Брандт, опираясь на подлокотники глубокого мягкого кресла, привскочил.

— Ни черта не понимаете! Вы мне все портите! Русские, прежде чем подохнуть, должны работать и работать! Сразу подохнуть они могли на Украине, в Польше, наконец, в Германии, но не здесь. Слишком дорогое удовольствие, Мне нужно строить, доннер веттер! А вы что делаете? Болван! А потом чуть пожар не устроили. Вести себя с достоинством не умеете. Идите, я не хочу слушать. Идите!

И вот боцман снует челноком по своей комнате. Останавливается лишь для того, чтобы выпить. Опрокинет рюмку и опять бегает, с грохотом пинает стулья, бросает ненавистные взгляды на кровать унтера. Это он… Он все подстроил. Откуда Брандт мог узнать о пожаре?

Боцман хватает и треплет подушку Штарке, швыряет ее на пол, с остервенением топчет до тех пор, пока окончательно не выдыхается.

Упав в изнеможении на диван, боцман потерял на некоторое время способность думать, потом ему почему-то вспомнился рассказ о том, как вешают на «освобожденной» территории русских. Автомашина с этими свиньями заходит под виселицу. Откидывают задний борт и набрасывают на шеи петли. После этого шофер дает газ, И чем быстрей уходит опора, тем забавней, говорят, получается…

Боцман тонко хихикает, потирает от удовольствия руки. Опора выскальзывает. Да, да… Вот бы посмотреть… Опора… А из-под него она тоже выскользнула? Все лопнуло, как детский шар. Власти нет. Как же теперь? Он привык к власти не меньше, чем к шнапсу. Власть давала ему возможность чувствовать себя человеком. А теперь он опять недоносок?

Штарке заявился, когда боцман окончательно перегорел. Унтера нисколько не удивила растрепанная постель и даже истоптанная на полу подушка. Он спокойно задвинул ее ногой под кровать и, как ни в чем не бывало, налил рюмку из опустошенной наполовину боцманом бутылки.

— Что ж, Вилли! Наши дороги расходятся. Есть приказ.

— Уже?! — боцман привстал, но тут же опять плюхнулся на диван.

— Кто же комендант? Ты?

Штарке одним глотком выпил рюмку, крякнул и достал портсигар.

— Нет, к сожалению, не я.

Боцман восторженно захлопал ладошками по цветастой обивке дивана и пьяно расхохотался.

— Это мне нравится. Франц! Оказывается, и в плохом бывают крупицы хорошего. В дураках остался?

— Кажется, так, — угрюмо согласился унтер.

На следующий день в лагере появился новый комендант обер-лейтенант Керн. Судя по виду, ему порядком перевалило за пятьдесят. Виски белые. Седина забралась даже в густые кустистые брови. С Железным крестом на шее, безупречно выбритый, Керн держится прямо, но годы, видно, берут свое: солидный живот распирает френч, жмет на ремень, а над тугим воротничком нависли дряблые складки кожи.

Штарке встретил своего нового начальника более чем почтительно. Знакомя Керна с лагерем, Штарке много и второпях не всегда связно говорил. Суетливо, совсем не по-военному забегая то с правой, то с левой стороны, он заглядывал в лицо Керна, но понять отношения к своим словам не мог. Глаза обер-лейтенанта оставались холодными, а лицо строго сосредоточенным. Это выражение было неизменным, как маска.

После того, как осмотрели жилой барак, кухню, ревир, умывальник, уборную, Керн, уставясь куда-то вдаль, спросил:

— А как моются пленные? Где баня или душ?

— Бани нет, господин обер-лейтенант.

— А как же?

— Душ подготовлен, господин обер-лейтенант, но еще не работает.

Они зашли в маленькую полутемную комнату с бетонным полом.

— Вот это и есть душевая, господин обер-лейтенант.

— Достаточно горячей воды?

— Горячей воды? — удивился унтер. — Слишком велика для большевичков роскошь, господин обер-лейтенант! Русские привыкли к холоду. Я жил в России. Там адский холод, а им хоть бы что. И к грязи они привыкли. Так что родная стихия…

— Среди пленных много большевиков?

— Точно сказать трудно, господин обер-лейтенант. Они все заражены большевизмом. Есть, конечно, отдельные, которые выстояли, не поддались…

— Убеждение пленных сказывается на их работе? Большевики работают хуже тех, которые сочувствуют нам?

Обер-лейтенант Керн задал этот вопрос тем же ровным бесстрастным голосом, но он впервые взглянул на Штарке. Правда, взглянул так коротко, что унтер не успел ничего уловить. И все равно Штарке стало не по себе. Он почувствовал, что взмок от пота. Куда гнет этот старик? Чего он хочет? Настоящий допрос учинил. Да, пожалеешь о боцмане. С тем было просто… Тому унтер не отчитывался, делал, что хотел. А этот… Уже не старается ли он сделать его, Штарке, козлом отпущения, чтобы избавиться, отправить дорогой боцмана? И унтер, еще не видя ясно опасности, начал хитрить, петлять по-заячьи.

— У меня совсем иные функции, господин обер-лейтенант.

— Мне известны ваши функции.

Обер-лейтенант слегка кивнул седой головой и продолжал молча смотреть вдаль, явно ожидая конкретного ответа на свой вопрос. Унтер потупился.

— Конечно… Все пленные работают плохо. Независимо от убеждений.

— Голод, отсутствие бани, печей и света в комнатах, дырявые крыши сказываются на работоспособности пленных? Как вы считаете?

— Да, господин обер-лейтенант, несомненно сказываются. Я в свое время говорил об этом бывшему коменданту. Несколько раз говорил… Он не посчитался…

Кажется, слова унтера не произвели никакого впечатления. Лицо обер-лейтенанта осталось таким, как и было, — строго сосредоточенным, и глаза по-прежнему были устремлены вдаль. Керн сказал, отделяя паузой каждое слово:

— Я назначен сюда для того, чтобы русские работали. Прошу это понять!

Штарке вскинул голову, щелкнул каблуками.

— Яволь, господин обер-лейтенант!

Керн пожевал сморщенными губами и сказал более мягко:

— Здесь не фронт. Зачем будить и дразнить в себе зверя? Эти люди и без того достаточно несчастны.

И Штарке, соблюдая устав, опять вскинул голову и щелкнул каблуками. Но в душе он не согласился с новым комендантом. Положим, чтобы лошадь бежала, ее надо хоть как-нибудь кормить и поить. На одном кнуте далеко не уедешь, а ехать потребовалось. Но зачем тут сострадание? Оно совсем ни к чему. Большевистская зараза всюду остается заразой. Ее следует выжигать каленым железом. И он, Штарке, делал это и будет делать. Нет, старик, кажется, прет не туда, куда следует. Посмотрим, что будет дальше.

…Вечером, когда Садовников при свете свечи выслушивал больного, зашел новый комендант.

— Кто там еще? Иван!

Врач оглянулся и растерялся. Со стетоскопом в руке он выпрямился, заслонив собой согнувшегося на табурете больного. Обер-лейтенант легким взмахом руки дал понять, чтобы врач продолжал заниматься своим делом. И врач склонился опять над больным. А обер-лейтенант, отойдя немного в сторону, включил электрический фонарик.

Больной, ко всему безразличный, дышал шумно, по-рыбьи хватая пересохшими губами воздух. Острые лопатки у него выдаются так, что, кажется, вот-вот прорвут тонкую желтоватую кожу. Четко обозначаются каждое ребро и дуга позвоночника с шишечками хрящей. Больной с трудом держится на табурете.

— Иван! Устрой!

Санитар удивленно разводит руками, вполголоса спрашивает:

— Куда? Хиба ж та кимната резинова? Воны, як сказылись, валють и валють…

— Найди!

— Вы тилько и знаетэ «найди». А як его найдэшь, колы его нэма.

Врач молчит. Санитар надевает на больного нижнюю рубашку, очень длинную, рваную и потерявшую от грязи свой исконный цвет, берет под мышку френч, тоже рваный и грязный, и ведет больного. Обер-лейтенант провожает их светом фонарика, обращается к врачу. Четко, раздельно он спрашивает, чем заболел пленный. Садовников, попеременно прищуриваясь, испытующе смотрит на обер-лейтенанта левым глазом через стекло, а правым в пустой ободок очков. Врач, как и все пленные, убежден, что новый комендант не может быть лучше старого. Собака черная или белая — все равно собака. «Контролируют. Как и боцман, следит, чтобы здоровый человек не угодил в ревир», — думает он.