Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса - Коллектив авторов - Страница 123

Он сказал это не в гневе. Не как дикарь. Мрачная печаль в его голосе утихомирила Рафаэля.

– Ты родился под кустом, – почти невозмутимо заявила бабуля. – Неудивительно, что мой бедный сын теряет рассудок. – Она сверлила Рафаэля взглядом. – Прошлое аукается. – Странно, он был единственным, к кому она обращалась напрямую. – Дорожки проторены.

Что-то произошло с моими исследованиями.

Сначала повторные эксперименты стали выдавать менее заметное воздействие, меньший унаследованный стресс, более низкий уровень метила. Но вскоре мы вообще не смогли воспроизвести наши первоначальные результаты.

Новые опыты деморализовали меня, поставили на грань самоубийства. Я чувствовал, что достиг чего-то своей статьей, что я, несмотря на все свои недостатки, сделал что-то, из-за чего моя семья, будь они живы, гордилась бы мной.

Благодаря открытию метиляции я стал ординарным профессором. Сайт штата Бенуэ[72] даже выделил для меня местечко, где назвал меня примером великолепного университетского исследователя. Я искал конструктивные недостатки в изучении воспроизводства; больше я ничего и не опубликовал. Всю свою жизнь я пытался доказать, что я не «тормоз», или по крайней мере скрыть это напряженной работой. И вот в глазах всего мира я делаюсь почти что мошенником.

Потом я прочел труд Джонатана Шулера[73]. С ним случилось то же самое. В своей научной работе он доказал, что, если ты досконально опишешь то, что помнишь, ты вообще все забудешь. Если объект исследования описывал чьи-то лица, впоследствии он переставал их узнавать. Результаты казались точными и недвусмысленными, и людей так заинтриговала роль того, что он назвал «вербальным помрачением», что на статью Шулера ссылались в сети четыреста раз.

Но постепенно стало невозможно добиться первоначальных результатов. Каждый новый эксперимент уменьшал эффект на тридцать процентов.

Я связался с Шулером, и мы начали перепроверять документы и официальные отчеты прошлых лет. И обнаружили, что еще в тридцатых годах двадцатого века эксперименты по изучению внесенсорного восприятия Джозефа Бэнкса Рейна[74] обернулись тем же. При повторах его первоначальные открытия испарялись, превращались едва ли не в чистую случайность. Научные истины как будто истощались, словно бы сам акт наблюдения снижал их эффект.

Джайд рассмеялся, тряхнув головой.

– Мы думаем точно так же! – заявил он. – Мы всегда говорили, что правда изнашивается от высказанности.

Вот почему я сижу здесь и пишу, страшась услышать тарахтение первых прибывающих машин и первый стук в мои ворота.

Я пишу, чтобы стереть и память, и правду.

Когда мой отец отсутствовал, а иногда и спасаясь от Иверин, Мамамими увозила нас, мальчиков, в родную деревню. Называлась она Кавайе, это по дороге к штату Тараба. Друг матери Шеба подбрасывал нас к автобусной станции у рынка, и мы ждали под козырьком рядом с женщинами, готовящими рис и цыплят и продающими запотевшие банки с кока-колой. Потом мы забивались в автобус рядом с каким-нибудь жирным бизнесменом, который надеялся в одиночку занять целый ряд.

Мэтью – первенец и потому пытался руководить всеми, даже Мамоймими. Дружил он с маленьким Эндрю – с той секунды, когда тот родился. Эндрю же слишком мал, чтобы быть угрозой. Четверо братьев разделились на две команды, и Мамемими приходилось судить, тренировать, организовывать – ну и карать.

Если мы с Мэтью оказывались притиснутыми друг к другу, мы начинали драться. Я терпел его подколки и команды не слишком долго, а потом молча начинал колотить его. Тогда меня наказывали. Мамамими стукала меня по голове, и взгляд Мэтью говорил мне, что он нарочно все это подстроил.

В автобусах всегда душно и тесно – три ряда битком набиты потеющими дамами, тощими дядьками, пытающимися удержать на коленях свои журналы. или мамашами, укачивающими одурманенных жарой младенцев. А когда тут еще четверо распаленных мальчишек толкаются локтями и коленками, становится вообще невыносимо.

Мамамими начала возить нас сама в своей старенькой зеленой машине. Мэтью она сажала вперед, так что он чувствовал себя старшим и ответственным. Я и Рафаэль читали сзади, а рядом повякивал Эндрю, добиваясь внимания Мэтью.

Самой садиться за руль – храбрый поступок на грани подвига. Поперек «пограничных» дорог часто лежат бревна, охраняемые солдатами, – и это называется контрольно-пропускным пунктом. На битком набитые автобусы солдатам плевать, но женщину с четырьмя детьми они остановят и осмотрят машину. Не смахиваем ли мы на бандитов или террористов? Они станут задавать маме всякие вопросы, и рыться в наших сумках, и невнятно бормотать что-то себе под нос. Не уверен, что они всегда действуют по правилам.

Рафаэль, громко шурша, перелистывает страницы книги.

– Тут уж ничего не поделаешь, – бурчит он.

Сунув солдатам немного денег, мама едет дальше.

Вверх по холму, потом вниз, вверх-вниз, и вдруг, как бы внезапно, по лабиринту маисовых полей, мы въезжаем в Кавайе. Мне здесь нравится. Дома тут – лучшие в Нигерии, типичные для народа тив, круглые, с толстыми стенами, высокими заостренными крышами и крохотными оконцами. Жаре внутрь не проникнуть, а стены потеют, как человек, храня прохладу. Никакие буяны не поджидают нигде в засаде, чтобы наброситься, и никаких ядовитых бабушек. Мой двоюродный дедушка Джейкоб – это имя распространено в нашей семье – чинит машины с терпением сверчка; вскрывает, режет, плавит, делает, переделывает и улучшает. Однажды он починил автомобиль, заменив ремень привода вентилятора резинкой от нижнего белья нашей матушки.

Рафаэль и я покупаем дрова и часть из них меняем на яйца, имбирь и батат. Еще мы помогаем тетушке в ее бизнесе. Она жарит свинину. Чтобы опалить щетину, мы опускаем тушу в огонь и смотрим, как красные язычки слизывают со шкуры лишнее. Пахнет жженым волосом, и мы с Рафаэлем воображаем себя пиратами, поджаривающими людишек. Потом мы поворачиваем свинью на вертеле, пока она не покроется хрустящей корочкой. Ночами мы официанты – подаем пиво и собираем деньги.

Оба мы толстеем, потому что с нами расплачиваются свининой, а когда никто не видит, то мы и пива прихлебываем. Я ем, потому что мне нужно стать большим, как Мэтью. Вечерами кашляют, оживая, генераторы, деревня пахнет бензином, а я босиком играю в футбол под фонарями.

Имелись тут и свое судопроизводство, и разногласия, но смеющиеся дядюшки выносили решения с мудростью Соломона. Так что даже мы четверо в Кавайе любили друг друга сильнее.

Потом, после долгих недель душевного равновесия, телефон матушки взрывается голосом Мэрайи Кэри, или Американской пророчицы. Экран освещается, и лицо Мамымими мрачнеет. Мы понимаем – звонок означает, что наш отец вернулся домой и требует от нас того же.

Дядя Джейкоб сменит масло, проверит шины, и мы покатим обратно через поля и гору, по ухабам на главную дорогу.

На перекрестках дети толпятся вокруг машины, суют ручонки в открытые окна, продают канистры с водой и пятнистые переспелые бананы. Их глазенки сверлят нас. Мне отчего-то стыдно. Рафаэль опускает стекло и орет на них:

– Убирайтесь и перестаньте глазеть! Тут вам смотреть не на что!

Отец будет ждать нас, читая «Этот день», напряженно, словно у него вместо костей метловища, и не скажет ни слова.

После долгой поездки мама молча отправляется готовить. А Рафаэль высказывается:

– Не слишком-то честно с твоей стороны, папик, заставлять ее вкалывать. Она ведь была так мила, что отвезла нас в деревню, подарив славное времечко, а теперь вот привезла обратно.

Отцовский взгляд нацеливается на него, как отвертка на шуруп.

Это забавляет Рафаэля.

– Ты ведь предпочел отсутствовать, а ей приходилось делать тут всю работу. А теперь ты сидишь, как пень.