Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 133

Клянусь, Карло, всеми нейронами своего мозга и всеми клетками голосового аппарата, я, твой недостойный последователь, хоть и никогда не достигну твоего уровня, но буду стремиться к нему до конца своих дней. Только теперь я услышал во всей красе настоящий голос «виртуоза», такой, каким он должен быть. И хотя бы ради такого прекрасного «предела» и стоит жить.

Погрузившись в свои мысли и совсем потерявшись в пространстве и времени, в одном из коридоров дворца я буквально налетел на лакея, который уносил из парадного зала поднос с бокалами. Некоторые из них были наполнены, поэтому не стоило удивляться, когда всё оставшееся в них красное вино «украсило» пятнами мой костюм из белого атласа. Вот теперь пра-пра…прадед меня точно убьёт!

К счастью, почти все бокалы удалось спасти, треснул только один — видимо, они были не из хрусталя, а из довольно плотного стекла. Извинившись за содеянное и искренне надеясь, что хозяйка не будет пересчитывать все бокалы, я поспешил откланяться и спустился по дворцовой лестнице в холл.

Пётр Иванович был уже в плаще и собирался к выходу. Увидев, что случилось с камзолом, он лишь глаза закатил, но сказал следующее:

 — Сядем в карету — поговорим, — как всегда чётко и ясно сообщил он мне.

 — Насчёт костюма? Клянусь, сегодня же в гостинице выстираю! — пообещал я.

 — Нет. Разговор гораздо более серьёзный. Будешь врать или паясничать — мало не покажется.

Опять. Что за день такой? Только ведь хотел спеть оду в честь предка, который дал мне возможность услышать собственными ушами самого Фаринелли, а князь только всё настроение испортил. Но я всё-таки выскажу слова благодарности.

 — Пётр Иванович, я всё хотел сказать вам спасибо за сегодняшний подарок. Признаюсь, это было ни с чем не сравнимо.

 — Что ж, маркиз был прав. Этот ваш Броски действительно выдающийся певец. Однако это не повод делать из него кумира.

 — Да, вы правы. Но всё же, его голос — самое прекрасное, что я когда-либо слышал.

 — Тебе есть, к чему стремиться. Ты слышал Броски, так считай, что его голос — «terminum»*, или как там говорил синьор Альджебри? — Пётр Иванович, видимо, не на шутку проникся основами математического анализа.

Как только мы сели в карету и захлопнули дверь, князь, крепко сжав набалдашник трости, с подозрением взглянул на меня и тихо, но вкрадчиво спросил:

 — Скажи честно. Тебе являлись во сне ангелы или святые старцы?

Признаюсь, вот чего-чего, а подобного вопроса я точно не ожидал, и не знал, что и ответить. Вдруг здесь какой-то подвох?

 — Нет, только Фаринелли являлся, когда я был пьян, — брякнул я, о чём пожалел.

 — Правду говори! — рявкнул на меня предок, резко схватив меня рукой за подбородок.

 — Б***, больно же! — с матюгами дёрнулся я. — Никто не приходил! Зачем вы вообще это спрашиваете? Ваш вопрос не имеет смысла!

 — Ещё как имеет. Я должен знать, что представляют собой твои… твоё… — князь опять пытался подобрать слова.

 — Моё — что? — с раздражением спросил я.

 — Ты знаешь слишком много для бедного мальчика из Венеции. И ведёшь себя слишком странно — как для русского, так и для итальянца. Хочу понять, какой природы твои способности: от Бога или от лукавого.

 — Вот вы о чём. Хорошо, я буду предельно серьёзен. Я не имею отношения к высшим структурам. Либо вы признаёте, что я — гость из будущего, либо считайте меня сумасшедшим. Хотя, возможно, последнее тоже верно, — вздохнул я, вспоминая свои глюки с прошлой недели.

 — Что ж, допустим, что ты из будущего, как ты говоришь. Но тогда каким образом ты оказался здесь?

 — Да я сам толком не понимаю. Это сложно объяснить. Особенно вам.

 — Ты на что намекаешь?! — возмутился князь.

 — Ни на что. С вашего позволения, я воздержусь от объяснений.

 — Нет, ты сейчас же всё расскажешь! — прогремел князь. — Какой из тебя учёный, раз не можешь обосновать свои же слова!

Надо сказать, мне в моём прошлом существовании никогда не было так страшно при общении с родственниками. Самое большее, что они могли сделать — это выдрать ремнём, да и до такого никогда не доходило. Сейчас же я по-настоящему боялся за свою жизнь. Шутка ли, человек рубил головы на поле битвы и считал это нормальным. Это уже совсем другой тип мышления, непонятный современному мне человеку. Что стоило Петру Ивановичу отрубить голову своему бестолковому сыну и засолить в бочке?!

 — Отлично. Но помните о данном вами же обещании — не запирать меня в подвале и не пичкать лекарствами, — осторожно напомнил я.

 — Помню. Обещаю.

— Тогда я скажу вам всё. Я последний представитель нашей династии, родился в Санкт-Петербурге, в конце двадцатого века. Мой отец, Пётр Ильич Фосфорин, также ваш дальний потомок, профессор одного из университетов Санкт-Петербурга. Сам же я, до того, как оказаться в прошлом, работал инженером в одной… Впрочем, это уже неважно.

 — Ты уже не первый раз утверждаешь, что являешься последним представителем династии, — заметил князь.

 — Это так, я единственный сын своих родителей и, как видите, не могу иметь наследников. У отца нет братьев и других родственников мужского пола. Дед Илья ушёл, когда мне было двенадцать лет, за месяц до того, как я узнал о своей болезни и за полгода до того, как я подвергся операции, — от волнения меня начало заносить, и я говорил всё, что считал нужным. — Его отца, моего прадеда, князя Павла Петровича… казнили пришедшие к власти узурпаторы, а его братья и дядя по мужской линии погибли на войне с немцами…

 — Со шведами, ты хотел сказать? — не понял князь, а я вспомнил, что в те времена «немцами» могли называть любых европейцев. — Мы ведь разбили их ещё в двадцать первом году.

 — Нет. С Германией. Или как называется сейчас государство, в котором находятся такие города, как Дрезден, Мюнхен?

 — Я понял тебя. Что ж, это весьма странно. До чего докатится Священная Римская Империя к двадцатому веку, — усмехнулся князь, по-своему интерпретируя произошедшее в будущем, но я не стал его поправлять.

 — То есть, вы верите мне? — с каплей надежды искренне спросил я.

 — Верю, что ты виртуоз среди сказочников, — этой фразой Пётр Иванович нанёс мне удар прямо в сердце. — На юродивого не тянешь, слишком хитёр. Но я раскусил твои шуточки от нечего делать. Старшие мои, бездельники, тоже попусту болтать горазды. Но ничего, в Россию-матушку приедем, я быстро всю дурь из твоей башки вытряхну. Будешь у меня корабли строить.

 — Ничего вы не поняли, — огорчённо заключил я и отвернулся в сторону окна.

На второй день путешествия я обнаружил, что местность мне не знакома, и с опаской поинтересовался, куда мы направляемся. На что Пётр Иванович сообщил, что планирует заехать по делам в Венецию, а затем — прямиком в Тоскану, где уже будем готовиться к предстоящему отъезду.

 — Могу ли я поинтересоваться, с какой целью вы хотите посетить Венецию? — спросил я.

 — Ты это и сам знаешь. Проведать будущую невестку в La Pieta. Должен же я знать, кого отдаю за младшего сына! Заодно проверим, насколько хорошо ты ориентируешься в городе, в котором, по твоим же словам, провёл значительную часть жизни, — вот этой репликой Пётр Иванович окончательно испортил мне настроение.

Что ж, придётся вспоминать фрагменты из передачи о путешествиях, иначе никак.

 — Логично, — согласился я. — Когда планируется их свадьба?

 — В сентябре следующего года. Как раз Мишка свой университет окончит, а Лизавета — школу. К тому времени я надеюсь выписать из Новгорода отца Тимофея, своего давнего друга. Он окрестит невестку и обвенчает молодых.

 — Элизабетта согласна менять конфессию? — осторожно поинтересовался я, так как сам несколько месяцев назад был в подобной ситуации.

 — Как же иначе, если она выходит замуж за русского князя!

 — То есть, вы не оставите ей выбора? — с волнением спросил я. — Но, а как быть с Доменикой?

Этот вопрос мучил меня с того момента, как Пётр Иванович дал благословение на нашу свадьбу. В те времена не существовало понятия гражданского брака, данная церемония совершалась исключительно в церкви, где жених и невеста проходили таинство венчания. Всё бы ничего, если бы не одна проблема: синьорина Кассини, являясь ревностной католичкой, наотрез отказалась принимать православие. Слишком дороги для неё были молитвы на латыни и средневековые песнопения. Слишком сильна в ней была привязанность к Италии, к Риму, к Ватикану, который её использовал и в итоге предал. Она искренне любила своих мучителей, она искренне молилась за своих недоброжелателей, считая себя последней грешницей. Скажите, не это ли высшее проявление христианской добродетели?..