Шоу безликих - Баркер Хейли - Страница 10

— Он повел себя очень умно — бил туда, где синяки не будут видны, где они будут скрыты под костюмом, — с горькой усмешкой замечает она. — И он ударил тебя достаточно сильно, но избежал внутренних повреждений или переломов. — Амина внимательно смотрит на меня. — Сильвио бережно относится к своему имуществу, и это хорошо. Как только ты теряешь свою ценность в его глазах, вот тогда начинаются настоящие проблемы.

Я смотрю на Грету. Под огромными синими глазами залегли черные тени. Тревожный взгляд делает малышку очень взрослой. И не скажешь, что ей всего шесть лет.

— Скорее поправляйся! — умоляет она. — Если он хочет заставить меня выйти на арену, я не смогу сделать этого без тебя.

— Я буду в порядке к началу выступления, Грета, обещаю тебе. Правда, Амина? — пытаюсь я успокоить ее.

— Ты будешь здорова как лошадь, — соглашается Амина, но тут же мягко добавляет: — Ты же понимаешь, что в какой-то момент тебе все же придется выйти на канат самостоятельно, Грета? — говорит она и вздыхает. — И Хоши не всегда будет рядом.

Грета храбро кивает, но ее нижняя губа снова дрожит.

— Еще нет, — твердо говорит она. — Пока нет.

Ей кажется, что если повторять фразу, она станет фактом. А я думаю о том, что имеет в виду Амина. Однажды Грета заменит меня? Или когда-нибудь я погибну и Грета останется одна? И то и другое, наверное.

Меня наполняет чувство сильного разочарования. Привычное осознание того, что мы застряли здесь навечно, попали в рабскую зависимость и лишены всякой надежды на будущее. Появившись на свет, Отброс становится самым низшим из всех низших — существом, попираемым ногами Чистых, их господством и доктриной, которая определяет нас как грязный, бесполезный осадок на дне общества, тогда как его элита, Чистые — лучшие, добродетельные, самые достойные — поднимаются вверх по общественной лестнице к своим законным местам во главе мира.

Чистые думают, что Отбросы всегда были подонками, что нам присущи подлость и невежество, но это неправда. Это они сделали нас такими, козлами отпущения за все грехи мира. Прошло уже более ста лет с тех пор, как правительство организовало нападки на иммигрантов и этнические меньшинства страны, обвиняя их во всех бедах. Раньше в Англии равные возможности были доступны для всех. Такие люди, как мы, были врачами, полицейскими, учителями, судьями, однако дальше последовал сокрушительный провал.

Сначала они разделили нас. Переселили всех, кто не являются чистокровными англичанами, в трущобы на окраинах городов. Потом ограничили доступ к школам и больницам, к хорошей работе и любой надежде на будущее.

Как же невыносимо тяжела жизнь в трущобах! Никогда не забуду ощущение холода и сырости, несмотря на то, что я с трудом могу восстановить в памяти лица моих близких. Там нет электричества или отопления, протекают крыши, повсюду грязь и огромные крысы, которые расхаживают словно хозяева мира. Люди работают за скудную порцию еды, и в большинстве своем привыкли жить впроголодь. Доступная работа исключительно черная, тяжелая, принижающая человеческое достоинство, та, которую сами Чистые выполнять не хотят.

Цирк появился через несколько лет после трущоб. Сначала это был обычный цирк, где выступали специально обученные Чистые, но затем для выполнения наиболее опасных трюков туда взяли пару Отбросов. Когда один из них умер, в новостях и социальных сетях поднялась небывалая шумиха. Однако она не носила отрицательного характера… оказалось, что многие Чистые были довольны этим, и цирк внезапно сделался еще более популярным. Туда брали новых Отбросов, номера становились все опаснее, а число смертей постоянно увеличивалось. Чем больше смертей случалось, тем популярнее становился цирк. Вскоре он превратился в самый богатый и самый успешный цирк в мире.

Временами, когда я сопровождаю лошадей на ночь в конюшни и заглядываю в их нежные, темные глаза, я им завидую. На них нет тяжелого бремени страха и боли, они не ведают сожаления, страха или гнева, как мы. Никто не напоминает им, что их предки когда-то были свободны и мир не всегда был таким. Они не скучают по своим семьям и не беспокоятся об их судьбе, не испытывают горя каждый раз, когда умирает кто-то из собратьев. Всякий раз, когда я пытаюсь думать о будущем, в моем воображении разрастается бездонная черная дыра. Я просто чувствую холод. Холод, который покоится глубоко под моей кожей, и я не уверена, что он когда-нибудь покинет меня.

Бен

Когда проходишь в цирк через большие металлические турникеты, кажется, будто попадаешь в альтернативную реальность. Цирк как будто ударяет тебя в лицо, когда ты оказываешься внутри.

Здесь царит настоящее буйство красок. Обворожительные яркие артисты в блестящих костюмах, бесстыдно вспыхивающие неоновые вывески, игриво мерцающие крошечные волшебные огоньки. Запахи попкорна, сахарной ваты и горячих гамбургеров соперничают за внимание посетителей. Из каждой палатки раздается зажигательная музыка. Все это вызывает у меня легкое головокружение.

Инспектор манежа, Сильвио Сабатини, которого я видел во время приезда цирка, приветствует нас у входа. Похоже, что он вне себя от волнения. Завидев нас, он устремляется вперед, чтобы поприветствовать мать, склоняясь перед ней, как будто она королева.

— Позвольте проводить вас к ложе, мадам, — говорит он. — Мы так рады, что вы пришли посмотреть наше скромное представление.

Мы с отцом и Фрэнсисом трусцой следуем за ним. Мать величественно проплывает мимо вереницы людей, покорно ожидающих в очереди. Я чувствую, что их взгляды тут же обращаются на нас.

— Пожалуйста, прошу сюда, — притворно улыбаясь, едва ли не облизываясь, Сабатини сопровождает нас в королевскую ложу. Его гладкие волосы и лихо закрученные усы сверкают в свете прожекторов. Сам он одет в живописный цирковой наряд — белоснежную рубашку, красный жилет, застегнутый на широкой, как бочка, груди, узкие бриджи и блестящие сапоги. На плече у него сидит обезьянка, наряженная так же, как и ее хозяин.

— Для меня великая честь принимать здесь такую уважаемую гостью, и, конечно же, вашу прекрасную семью. — Он благожелательно указывает на Фрэнсиса, отца и меня. Я смотрю на своих родных. На лицах родителей и Фрэнсиса отразилось одинаковое выражение: все трое сверху вниз поглядывают на это странное, безвкусно наряженное, фальшиво заискивающее существо, готовое ползать у наших ног. Ноздри высокомерно раздуваются, губы поджаты в презрительной усмешке. Нет, это больше, чем презрение. Это нескрываемое отвращение.

То, что он стоит рядом с нами, противоречит всем правилам. Я мгновенно напрягаюсь. Охранники, положив руки на оружие, мгновенно берут нас в кольцо. Инспектор манежа подошел к нам слишком близко, неужели он этого сам не понимает?

Впрочем, в следующий миг Сабатини устремляется вверх по широкой лестнице и жестом указывает на наши места, как будто показывает фокус.

— Эту ложу соорудили специально для вас. Надеюсь, здесь будет комфортно.

Мы поднимаемся на платформу, расположенную над остальными местами, которые окружают центральный манеж. Впереди расположены четыре больших кресла, обтянутые красным бархатом и безвкусно украшенные фальшивыми драгоценными камнями. Каждое из них напоминает трон из сказки. За ними — десятки других стульев: для охранников и других людей, сопровождающих мать, как я полагаю.

Я снова смотрю на маму, которая внимательно изучает место, с особой гордостью предоставленное инспектором манежа. Выражение ее лица не меняется.

Не понимаю, на что рассчитывал этот человек? Может, на благодарность? Благоволение и удивление? Вместо этого мать оскорблена. Сабатини унизил ее своей жалкой лестью. Ему следовало быть осторожным. Отдавать отчет своим действиям. Нужно было подумать, прежде чем оскорблять мою мать. Это может для него плохо кончиться.

Он вытаскивает из кармана маленький фотоаппарат.

— Мадам, не будете ли вы так добры согласиться на совместный снимок? Эта фотография займет достойное место в моей галерее.