Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим - Страница 42

— Ух, дядь Лёш. Здорово.

— Так-то, — торжествующе проворчал Кошёлкин, пряча «Браунинг». — А ты думал, я всё пропил уже? Может, возьмёшь всё-таки? Молодой ты, жить тебе ещё да жить, а Ферзь — это не шпана.

— Ну, ладно, ладно, дядь Лёш, — примирительно сказал Гурьев. — Раз уж ты так настаиваешь.

Кошёлкин не выдержал — отпрянул, и отвёл взгляд от ствола, что уставился ему в лицо из руки Гурьева. И по тому, как поплыли у сыщика глаза, как задёргались мелко-мелко нижние веки, понял Гурьев, что скорость его старик совершенно правильно оценил. Не знанием — чутьём. Гурьев кивнул, подтверждая. И протянул оружие Кошёлкину, — теперь рукояткой вперёд:

— Извини, дядь Лёш.

Кошёлкин взял пистолет осторожно, словно это была граната с выдернутой чекой. Осмотрел внимательно, со всех сторон, пожевал губами задумчиво. Очень задумчиво. Очень.

Сыщик вернул Гурьеву оружие, вздохнул:

— Значит, всё ж таки правильно я угадал. Не должно тебя быть. А уж ствола такого — так и вовсе.

— Ты, в общем, правильно угадал, дядь Лёш, — кивнул Гурьев, убирая пистолет в кобуру скрытого ношения за поясом. — Ну, почти правильно.

— Где ж это такие чудеса творят?

— У нас, дядь Лёш. В России.

— Вот так, значит.

— Вот так, — не стал отпираться Гурьев. — А что значков да буковок на нём нет, — так просто не время ещё. А придёт время — поставим и буковки. Я тебе его не сватаю, потому как на освоение и пристрелку время требуется, а его у нас нет.

— Грамотный, — усмехнулся одобрительно Кошёлкин. — Молодец. И что дальше?

— Дальше? — Гурьев сделал вид, что задумался. — Дальше вот что. Знаешь, мы как сделаем? Я буду с нашими прекрасными дамами, как обычно, а ты, как завечереет, прямиком тоже к Нине Петровне. Почаёвничаете, поговорите за жизнь.

— Сводник, на мою голову, — пробурчал Кошёлкин, но только для порядка, потому что предложение Гурьева явно пришлось ему по сердцу, — если не сказать больше. — Не журись, хлопец. Я покамест ещё ничего не забыл.

— Не сомневаюсь. А сейчас какие планы?

— Сейчас я с парой-тройкой своих старых приятелей покалякаю. До вечера время есть. В семь буду у Нины… Петровны. Сегодня тебе всех сведений не обещаю, пару, тройку дней мне надо. Соберу тебе, как в прежние времена говорили, досье. Годится?

— Годится, дядь Лёш. Даже очень.

— Ну, с Богом. Ты в Бога-то веришь, или как?

— Или как, дядь Лёш.

И Гурьев радостно улыбнулся.

Сталиноморск. 4 сентября 1940

Навестив крепость, Гурьев отправился в школу, оставив мотоцикл дома, решив раньше времени не эпатировать коллег и Завадскую. Дела — всякие, а школа — школой. Никогда не делал ничего абы как — и это тоже. Учитель — так учитель. Это служба — так уж служба.

Из всех его умений и знаний лишь один-единственный дар всегда оставался главным — умение притворяться. Умение стать тем, кем нужно стать — на время или навсегда. Например, учителем литературы.

Как только он заговаривал, в классе мгновенно устанавливалась звенящая тишина: дети уже знали, что начнётся сейчас, предвкушали это. Не испуганное молчание, в котором внимают грозному ментору, — нет. Это была тишина театрального зала — перед выходом на сцену обожаемого кумира. Он никогда не произносил «учительских» слов. И даже слово «урок» не звучало ни разу:

— Тема нашего сегодняшнего разговора — последние дни жизни величайшего из поэтов России, Александра Сергеевича Пушкина.

И снова он преобразился. Всё стало иным, — даже воздух. Сейчас перед ними, — прямо вот тут, на возвышении перед классной доской, — вдруг оказался Пушкин. Живой, настоящий Пушкин — здесь и сейчас. И зазвучали стихи — ещё не читанные ни разу, незнакомые стихи, стихи о жене, о любви, эпиграммы Пушкина и эпиграммы друзей, на разные голоса заговорили живые люди, современники эпохи, со страниц своих, наизусть воспроизводимых, писем и воспоминаний. И снова — Пушкин. Великий поэт, с удивительной лёгкостью и неподражаемым, неповторимым мастерством обращавшийся с русским языком, с русским словом, заставив его раскрыться перед современниками и потомками. Великий волшебник, стихи которого невозможно произнести иначе — только стихами, ни выбросить, ни переставить — ни единого слова. Пушкин — автор потрясающе экономной, золотого сечения, прозы, чью простоту, ёмкость и лаконичность никому так и не удалось повторить. Пушкин — светский лев и повеса-донжуан, разбивающий направо и налево сердца. Пушкин — на потеху и зависть всего современного света, влюблённый, словно мальчишка, в собственную жену, осыпающий её сонетами и стихами. Пушкин — лицедей, коварный шут, в комическом камер-юнкерском мундире, под маской бретёра и циника прячущий беззащитную ранимость человека чести. Пушкин — падающий на сбившийся февральский снег у излучины речки Чёрной.

Едва он успел после уроков отметиться в учительской, как был зван к заведующей. Войдя в её кабинет, он сдержанно кивнул — они уже виделись сегодня — и выжидательно уставился на Анну Ивановну.

— Проходите, голубчик, — Завадская указала на диван. — Присаживайтесь, разговор у меня к вам имеется.

— Уже? — Гурьев сделал вид, что удивлён.

— Уже, уже. Яков Кириллович, Вы что с детьми делаете?!

— А что?

— Да просто кошмар какой-то. Вся школа на литературе помешалась.

— Это пройдёт. К концу первой четверти примерно.

— Не знаю. С трудом верится, если уж откровенно.

Гурьев молча улыбался, спокойно ожидая продолжения. Завадская повела плечами, кутаясь в свой неизменный платок.

— У меня сегодня делегация была, — продолжила Завадская, — из десятого «Б». Весь актив в полном составе.

— Во главе?

— Я знаю, о чём Вы подумали. Чердынцевой не было. Хотя, безусловно, её влияние чувствуется.

— Почему?

— Потому что староста и комсорг — мальчишки, — Завадская внимательно посмотрела на Гурьева. — Они просили назначить Вас к ним классным воспитателем.

— И что Вы им ответили? — осторожно поинтересовался Гурьев после паузы.

Завадская опять зябко поёжилась:

— Я сказала, что подумаю.

— Вы или я?

— Давайте вместе, — согласилась Завадская. — Я, признаюсь, была бы премного Вам обязана, если бы Вы приняли это предложение.

— Да?

— Что с Вами? — не дождавшись ответа, Завадская вздохнула и пожаловалась: — Ах, ну, я разве не понимаю, что Вам не до классного руководства?!

— Но?

— Трудный класс, — посетовала Завадская. — За предыдущий год сменилось два классных воспитателя. Неровный класс. И чтобы десятый «Б» чего-то сам захотел, да ещё весь сразу, — я такого не припомню просто.

— Вы хотите сказать, что у меня нет выбора? — Гурьев вдруг улыбнулся отчаянно.

— Боюсь, что так, Яков Кириллыч.

— А другие делегации вас не посещали?

— Не сомневайтесь. Посетят.

— Это радует, — Гурьев усмехнулся и чуть наклонил голову набок. — Мне действительно необходимо заниматься своими делами. Это очень важно, поверьте. Но если вы считаете, что детям необходимо иметь классным воспитателем непременно меня, то — куда же я денусь?

А в общем-то, в основном, из-за Даши, конечно, подумал он. Потому что…

— Значит, согласны?!

— A la guerre, comme a la guerre[37].

— Только Вы не идите у них на поводу, — Завадская погрозила Гурьеву пальцем. — На шею сядут!

— Ох, не пугайте, — усмехнулся Гурьев. — Уж как прорежется. Только давайте договоримся.

— Всё, что угодно, Яков Кириллыч, — Завадская молитвенно прижала руки к груди.

Гурьев засмеялся.

— Ясно. Несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Каким образом вам удалось заполучить такое сокровище, как Шульгин?

— Вы иронизируете или серьёзно? — Завадская поджала губы.

— Я абсолютно серьёзен, — кивнул Гурьев.

— Конечно, образование у Дениса Андреевича хромает, — вздохнула заведующая. — Но он детей обожает, и ребята платят ему взаимностью. Я верю, что это очень важно. Причём контакт у него со всеми — и с младшими, и со старшими. Разумеется, он не педагог и вряд ли представляет себе, что это такое, но зато у него такое стихийное чувство доброты и справедливости, что я его ни на кого не променяю. Даже на Вас, — Завадская торжествующе посмотрела на Гурьева.

37

На войне, как на войне (франц .)