Рыцари Гирты (СИ) - Фиреон Михаил - Страница 44

— Бог наказал меня — поделилась мыслями принцесса Вероника.

Снова одевшись в свою черную рубаху из толстого плотного хлопка с голубовато-серебряной вышивкой по рукавам, вороту и подолу, и длинную темно-зеленую юбку, она лежала на постели рядом с маркизом. Ее нарядная багровая мантия была брошена на спинку кресла поверх его черной с серебром. Принцесса лежала, откинувшись на огромной мягкой подушке, смотрела в потолок, в окно, на серое небо, на ветви растущего во дворе дерева, скрывающего комнату от лишних глаз из соседних окон, глядящих в маленький двор поместья.

Все закончилось. Какая-то усталая печаль и опустошенность, коснулась их сердец. Борис Дорс лежал неподвижно, молчал, смотрел в потолок, держал одной рукой под локоть принцессу Веронику, другой ножны с мечом, приложив холодную сталь к разгоряченной, еще не остывшей щеке.

— Что вы сделали со мной тогда, в лесу? Я приказала вам прыгнуть в реку, я надеялась, что вы утонете и все, конец… — рассказывала печально герцогиня — а потом всю ночь не могла уснуть. Я была в бешенстве. Как вы посмели так насмехаться надо мной, так меня унизить! Я хотела позвать Августа, чтобы он ворвался в ваш дом и протащил вас на веревке вслед за лошадью по улицам Гирты…

— Пусть бы попробовал — глухо, задумчиво и с угрозой отвечал маркиз, ловя ее ладонь, сжимая пальцы и кладя руку ей на бедро — пусть хоть ваш дядя, хоть сенатор Парталле, или кто угодно теперь придет ко мне. Вы рядом, моя леди, мне не надо больше никаких знамений и слов, это воля Божия, и никто не властен противиться ей.

Он сжал зубы, его взгляд стал ледяным, лицо застыло страшной суровой маской дракона, охраняющего двери в собор на площади, костяшки пальцев побелели, с силой сжавшись на ножнах, которые он держал в руке.

— Да — ответила принцесса. Ее голос стал холодным и низким, рука перехватила его ладонь, легла поверх его руки — жизни и пути людей складываются по воле Божией. Как хвосты летящих в ночном небе звезд. Как ветви деревьев, как пластины доспеха, как камни в кладке стены, как струи дождя, как звенья кольчуги… Мы не выбирали этот путь, но нам по нему идти.

Она резко отвернулась от маркиза и прильнула к нему спиной. Вытянула ноги, прижалась ступнями к его ступням. В комнате было прохладно, Борис Дорс резко сел и потянулся за одеялом, чтобы укрыть их. Она испугалась, что сейчас он встанет и уйдет по своим делам, как делают многие мужчины, поднялась на локте, резко схватила его, удержала за руку, робким и беззащитным взглядом уставилась на маркиза. Попросила печально и растерянно.

— Не уходите от меня, Борис… — на миг вновь обратившись той самой робкой, беззащитной и ранимой, мечтательной, исполненной страхов и надежд девушкой, какой впервые он увидел ее, тогда, на террасе дворца Булле, под рыжей апрельской луной, на посвященном в честь ее возвращения в Гирту торжественном банкете.

— Я не уйду от вас, моя леди, мне некуда больше идти — заботливо укрывая их босые ноги толстым одеялом, сшитым из разноцветных войлочных ромбов, заверил ее Борис Дорс, лег рядом, снова вернулся к ней. Столкнул с кровати меч, ласково обнял герцогиню, осторожно провел пальцами по ее виску и щеке, едва касаясь ее длинной челки, нарядно подкрашенной в зловещий красно-багровый цвет.

— Какой вы смешной, Борис! Такой серьезный и непосредственный… — засмеялась она, умиляясь его жесту — знаете, а я вот смотрю на вас всех и тоже уже совсем не такая, какой была еще весной. Я все реже ношу столичную одежду. Раньше постоянно ходила у себя в блузке и брюках, как мне было привычно дома в Столице. А теперь надеваю их только изредка, чтобы почувствовать себя снова человеком, чтобы не забыть… Раньше все было так неудобно. А теперь я хожу в этой тяжелой мантии и этих рубахах, в длинной юбке, в плаще, и не знаю, как можно носить что-то кроме них. Теперь мне привычно ездить верхом. Я все реже слушаю музыку, которую мне привозят друзья и сокурсники, все реже читаю их журналы и книги… Я все больше становлюсь такой же как все вы. Как эта Гирта. Мрачной, вероломной, злой, бесчеловечной, готовой всегда дать отпор, готовой убить или умереть… Тут не получится по-другому. Иначе и быть не может. Там, в Столице все такие как Элла и Давид, ценят свои никчемные жизни цепляются за что-то, за какие-то глупости, условности, свободы и предрассудки, если что-то не нравится, машут руками, оскорбляют, орут, а тут просто ударят топором по голове… Там какие-то слова, какие-то бессмысленные дела, еда, красивая мебель… Вылизанные до блеска комнаты, дома и улицы… А тут всё настоящие, купленное, омытое кровью. Здесь ходит смерть. Здесь я стала снова верить в Бога, соблюдать молитвенный чин и пост, регулярно причащаться и посещать церковь. Да, я совершила много зла и еще много будет совершено, но теперь я знаю, что Бог спас меня, направил вас ко мне… Я все видела, все знала, замечала ваши взгляды, смеялась над вами, когда обсуждала вас с остальными. Вы избегали меня, а я все надеялась, ждала, не знаю почему, может просто потому, что Господь так решил, все хотела увидеть вас снова и вот мы с вами вдвоем здесь.

— Глупо все вышло, моя леди. Тут нет никакой моей заслуги — выслушав ее, задумчиво ответил маркиз — вы позвали меня тогда, в Лесу, но так нельзя, я сам должен был прийти первым. Я хотел тут же уехать, но я решился на это безрассудство… Да я знаю, как леди-герцогиня вы были должны дать мне за мою наглость пощечину, приказать предать пытке, казнить и найти себе мужа, который был бы стоил вас, вернул бы былые порядок и закон на нашу землю. А я даже до сих пор не верю, что держу вас в своих объятиях, и мне страшно, что, быть может, это всего лишь разгоряченный болезнью, безумный сон. Я проснусь и не увижу вас никогда больше, а тут как всегда будет валяться пьяный Модест…

— Значит мне тоже снится сон, Борис. Хотите я вас укушу, и вы проснетесь? — ответила она, едва сдерживая радостную, ликующую улыбку. Момент слабости прошел. Принцесса выговорилась. Она снова была веселой и спокойной, счастливая восторженность переполняла ее сердце. Рядом с ней был искренне любящий ее уже долгое время мужчина, и она со свойственной ей женской чуткостью, понимала это.

— Кусайте, но просыпаться я не хочу — заверил ее маркиз, улыбнулся и поцеловал ее в румяную щеку, отчего она улыбнулась еще шире, и, заложив руки за голову, откинулась на огромной мягкой подушке, крепко зажмурилась, подставляя ему для поцелуев шею и плечи.

— А что до стоящего мужчины… — сказала она, устремив на маркиза пылающий взор, когда ласки закончились, крепко ухватила его руку, яростно сжала зубы, заявила — Гирта это я. Кого я выберу, тот и станет Герцогом. И мне плевать. Сэр Август, мастер Роффе, сэр Тальпасто, мэтр Солько, сэр Ринья, они все научили меня. Показали мне своим примером как надо: без оглядки, без жалости, без договоренностей… Либо сразу и все, либо смерть. Потому что вся эта ерунда, что написана в учебниках по теории права и международным отношениям, в брошюрках по личностному росту, пособиях по управлению людьми и сопливых философских придумках о гуманизме, свободе и естественных правах человека, все это не работает. Это раньше я думала, что можно по книжкам, по-другому, добрым словом, по-честному, по-человечески, что у людей есть какие-то законы, совесть и принципы… Но все это оказалось мишурой, ложью, ничего этого нет. Есть только страх и вера. А все остальное это просто пыль, которую пускают в глаза глупцам, чтобы править ими и отбирать у них деньги. И теперь я такая же, как Белые Всадники, как сэр Август, как сэр Тинвег, как они все, и мне наплевать на их мнение, потому что здесь, в Гирте, как я скажу, так и будет, и все склонятся и провозгласят: слава леди Булле! Потому что кто скажет иначе, тому перед моим дворцом отрубят руки и ноги, и бросят в реку! — она заулыбалась зло, радостно и торжественно, резко, по-змеиному дернулась спиной, откинулась на подушке и уставила на маркиза ликующий беспощадный взор, словно оценивая его, любуясь им.