Роза Галилеи - Шенбрунн-Амор Мария - Страница 11

На следующий день в баре в Кортезе мы с ребятами выпили за мое здоровье. Все меня поздравляли, я осмелел и на танцах сделал себе подарок — пригласил Мэри-Энн. Танцевать с ней оказалось мучительно, потому что приходилось изо всех сил удерживаться от попытки вдохнуть ее всю в себя, сжать в объятиях и прильнуть к ней. И в то же время было невероятно приятно кружиться под музыку совсем близко к ней, держа руку на ее тонкой спине, как будто медленно-медленно есть ванильное мороженое. Даже лучше. Потом я вернулся к своей обычной партнерше, Нэнси, и хоть Нэнси симпатичная девушка, но после Мэри-Энн бедняжка показалась черствым хлебом. На обратном пути Гилберт спросил:

— А как эта Нэнси?

— В порядке, а что?

— А далеко у вас дела зашли?

Парочки часто выскальзывали из зала и удалялись в темноту, а потом возвращались красные, распаренные и делающие вид, что ничего не произошло. Все, конечно, догадывались, что они целовались, а может, и не только целовались.

— Не, ты что, ни на что серьезное Нэнси не согласится.

Гилберт засмеялся:

— Согласится, конечно. Если умеючи попросить, почти каждая согласится.

— А Мэри-Энн? — Я сразу пожалел, что спросил.

— И Мэри-Энн. Чем она особенная-то?

— Конечно, особенная! — Я тут же испугался, что он поймет, как мне Мэри-Энн нравится, и поспешил уверить, что рад за них: — Вы подходящая пара.

— Ну-ну, нечего меня женить. — Он вдруг разозлился.

Я догадался, что это больное место, и все-таки не выдержал:

— А почему бы тебе и не жениться на ней? Лучше не найдешь.

— Балда ты, Лукас. На хрена мне жениться, если девчонки меня и так любят. И на Мэри-Энн свет клином не сошелся. Даже самая красивая девушка не может дать больше того, что у нее есть!

Он произнес это с каким-то нехорошим значением, как-то непривычно пакостно усмехнулся и провел ладонью по волосам, только теперь это движение показалось мне хвастливым и неприятным. Я не знал, верить ли ему. На секунду я почувствовал подлую радость, что он вроде сам отказывается от Мэри-Энн, как будто теперь у меня появился шанс, но тут же сам себе стал противен из-за того, что готов воспользоваться случаем и, как шакал, мчаться по волчьим следам Гилберта. В наказание себе я принялся оправдывать его: такая внешность и такое море обаяния, они как-то невольно подставляют даже хорошего человека. Гадкому утенку, вроде меня, гораздо легче уберечься от соблазна, так что не мне судить.

Но с тех пор я стал многое замечать и, поскольку по-прежнему не мог удержаться, чтобы не следить за ними, убедился, что его похвальба была правдой. Мэри-Энн с него глаз не сводила. И взгляд у нее был тревожный, неуверенный, и выглядела она подавленной и несчастной. А он, который раньше танцевал с ней одной, в последнее время принялся приглашать других девчонок. Хуже того: один раз он пошел к ней, она вспыхнула от радости, сделала шаг ему навстречу, а Гилберт, продолжая сверкать своей обычной безмятежной улыбкой, в последний момент свернул к сидящей рядом девушке и пригласил ее. Мэри-Энн так и осталась стоять, провожая их взглядом, и вид у нее был убитый. За пару недель до этого мы с ребятами стреляли в консервные банки в каньоне, и я в шутку, совершенно наобум, выстрелил в птичку, ни на секунду не рассчитывая попасть. Птичка упала с куста как подкошенная. Теперь, глядя на Мэри-Энн, я испытал такой же ужас и жалость, как тогда, когда красивый, веселый, задорный, аленький самец-кардинал стал жалким, бездыханным комочком. Но то ведь была всего лишь птица, а тут живой человек, девушка, которая была такой прекрасной, со всякими мечтами в жизни, и вдруг, словно ее подстрелили, превратилась в подбитое, жалкое существо.

Я не мог спокойно видеть ее унижение и боль, ноги сами понесли пригласить ее. Она пошла, но двигалась, как сломанная кукла, явно думая о другом. В этот раз не было никакой ванили, от нее веяло горечью и мучительной болью.

— Мэри-Энн, — я не знал, как ее утешить, — ты очень красивая, замечательная девушка.

— А? Спасибо.

Она отвечала рассеянно и все старалась так повернуться, чтобы держать в поле зрения Гилберта, а когда танец закончился, бросила меня на середине танцплощадки, пересекла зал быстрым шагом и что-то тихо, но настойчиво принялась твердить ему, пытаясь схватить его за руку. Он отрицательно мотнул головой. И тогда она, не стесняясь, в голос зарыдала, повернулась и выбежала из зала. Я помчался за ней, нагнал, она обернулась, наверное, подумала, что это Гилберт. Лицо ее было зареванным, распухшим, красным, ничего не осталось от ее красоты и уверенности. У меня дрогнуло сердце, уже не от влечения, а от непереносимой любви и перехватившей горло жалости. Я не знал, что сказать, просто стоял, сжав кулаки. Она спросила прерывающимся голосом:

— Лукас, вы ведь с ним друзья, да?

Я кивнул головой, хотя уже не был уверен.

— Вот ты скажи ему… Ты спроси его, что же мне делать?.. Скажи ему, что отец меня убьет, — и опять зарыдала в отчаянии.

Я растерялся:

— Мэри-Энн, умоляю тебя, не надо! Я с ним поговорю, прямо сейчас!

Помчался обратно в зал, протиснулся к Гилберту, потянул его за рукав. Гилберт недовольно вздохнул, вежливо извинился перед своей новой девчонкой и неохотно пошел за мной к окну.

— Гилберт, там Мэри-Энн… она… она говорит, что ее отец убьет. Гилберт, она хорошая девушка… — Я чувствовал, что лезу не в свое дело, и не находил правильных слов, способных убедить его в столь очевидной истине. — Пожалуйста, выйди к ней, она тебя снаружи ждет.

Гилберт некоторое время колебался — он колебался! Потом все же пожал плечами и, уступая мне, вышел. Я за ним не пошел, не мое это дело. Она в зал не вернулась, а он весь остаток вечера выглядел таким мрачным, что я не решался приставать к нему. Все же на обратном пути не удержался, спросил:

— Ну что?

— Хреново, — хмуро признался Гилберт. — Лучше я пока в Манкос буду ездить.

— А как же Мэри-Энн?

— Да уж как-нибудь, — вздохнул он. — Что я могу поделать?

— Жениться? — мне это казалось единственно возможным, но он ответил зло и раздраженно:

— Если я примусь на каждой жениться, мне придется стать мормоном.

И тут я полностью отчаялся. Почувствовал, что ненавижу его. Очарованный его силой, красотой и прочими достоинствами, я так долго видел в нем пример настоящего мужчины, так из кожи вон лез, чтобы ему понравиться, заслужить его уважение. А самого необходимого для мужчины — ответственности, — в нем не нашлось. Такой прекрасный снаружи, внутри он оказался трухлявым. Мне и то от этого стало больно, а уж каково было Мэри-Энн, я себе даже не представляю. Он это, видимо, почуял. С того вечера мы разошлись, и оба знали, что больше мы не друзья. Он все ближе сходился с Брэдом, и я старался не позволять их новой дружбе задевать меня. Вообще, мне стало не до них, на меня все тяжелее наваливалась тревога за Ханку. Судя по письмам ма, ей становилось все хуже. Я с нетерпением считал дни до конца контракта. Я знал, что теперь найду работу и в наших краях: что ни день правительство выдвигало новые программы трудоустройства, а с приобретенным мной опытом и с хорошими отзывами меня бы точно взяли.

В середине мая в лесу вспыхнул пожар. По тревоге рабочих со всех концов парка срочно перебросили тушить огонь. Мне велели вырубать кустарник, чтобы остановить продвижение огня. Я рубил, как сумасшедший, пытаясь успеть создать голую полосу, но огонь был проворней меня и подбирался все ближе. Когда я уже не мог терпеть жар и начал задыхаться от дыма, сквозь языки пламени я заметил на поляне Гилберта. Он был полностью окружен плотным кольцом пожара, но, не замечая этого, спиной ко мне, продолжал воевать с огнем. Я собирался крикнуть, предупредить его, но тут совсем рядом огромным костром вспыхнул куст, и мне пришлось отпрыгнуть. Жутко колотилось сердце и пересохло во рту. Гилберта я больше не мог различить из-за сплошной огненной стены. Я знал, что надо вызвать помощь, что-то сделать, в самом страшном сне я не желал Гилберту погибели и уж точно не хотел, чтобы он сгорел по моей вине, но меня словно столбняк охватил. Конечно, уже через минуту я пришел в себя и отчаянно заорал Дику и пожарникам: