Роза Галилеи - Шенбрунн-Амор Мария - Страница 12

— Там Гилберт! Гилберт внутри!

В эту секунду Гилберт сам выкатился сквозь горячие сучья с лицом, замотанным в рубаху. К нему тут же подскочили, накинули сверху одеяла, принялись хлопать, лить на него воду.

Везение у этого человека было непробиваемое, он был способен очаровать даже пламя. Он и тут легко отделался. Санитар смазал ему жиром ожоги на руках и перевязал царапины. Больше с ним ничего не случилось.

Остаток дня я по цепочке передавал ведра с водой, лишь изредка выходя из шеренги передохнуть. Каким бы плохим человеком Гилберт ни был, я испытывал огромное облегчение от того, что не оказался виновным в его гибели. Но забыть, что был момент, когда я онемел и едва не позволил ему сгореть заживо, я не мог. Мне казалось, я потерял право кого-либо судить.

Пожар тушили еще несколько дней. Все мне здесь опостылело. Я считал дни до первого июня — конца моего контракта.

На День поминовения, двадцать пятого мая, за несколько дней до моего возвращения домой, все ребята из Корпуса были приглашены в Кортез. В дороге солнце скользило по лицу, теплый ветер трепал старательно разделенные на косой пробор волосы, и у меня впервые за долгое время было отличное настроение — я только что узнал, что па нашел работу на постройке дорог, как раз в одном из новых правительственных проектов, где ему будут платить приличные деньги — три доллара в день. С меня словно душащий ортопедический воротник сняли — так, оказывается, все это время давила на меня ответственность за домашних.

В Кортезе одно праздничное мероприятие шло за другим — после волейбольной игры состоялись состязания с призами, затем на помосте прошли три дружеских боксерских матча, я даже пожалел, что не записался участвовать. Потом через весь город продефилировал красочный парад, возглавляемый духовым оркестром, мы хлопали и смеялись, а вдобавок для присутствующих на площади накрыли столы с угощением. После обеда отправились смотреть на родео, где победителю, способному дольше всех удержаться на быке, полагался приз в сто долларов. И будто этого мало, оттуда мы перешли на поле, над которым два пилота на маленьких самолетах выполняли отчаянные трюки воздушного пилотажа. Они даже сделали несколько заходов со счастливчиками-пассажирами. Повсюду щедро наливали сидр и раздавали попкорн. Мне казалось, что у меня самого выросли крылья и я сам могу полететь, даже безо всякого самолета. Через неделю я буду дома, а там уж я позабочусь, чтобы Ханка выздоровела! Теперь мы можем отослать ее в какое-нибудь безопасное место, где она выздоровеет. Если придется, я ее на руках туда сволоку.

Тут я заметил Мэри-Энн.

Я не видел ее три недели, и за это время она изменилась. Похудела, а главное, она одна в толпе выглядела так, как будто вокруг не праздник, а тризна. Гилберта нигде не было. Я подошел к ней. Отвечала она коротко, только кивала или качала головой. Я не выдержал:

— Мэри-Энн, извини, я знаю, что лезу не в свое дело, но раз так уж получилось, что я в курсе, и, поверь, мне не все равно… Что теперь будет?

— Лукас, он меня бросил. А я беременна. — Она сказала это четко и спокойно, даже холодно. — Теперь будет, что будет.

Я, конечно, догадывался обо всем этом, но все равно растерялся.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет. — Она мотнула головой.

— Я могу на тебе жениться, — сказал и сам своим ушам не поверил. Минуту назад у меня вроде таких планов не было.

Она фыркнула и похлопала меня по рукаву:

— Спасибо, мой милый Мамас-бой. Может, и придется. Славно заживем.

И все это время была такой спокойной, будто я ее на танец приглашаю. Мне даже страшно стало от такого ледяного спокойствия. И чуть-чуть обидно, что мое предложение ее только насмешило. Я, если честно, иногда это себе воображал, и в моих фантазиях все кончалось иначе.

— Ты ничего плохого не задумала, Мэри-Энн?

— Я? — Она пожала плечами. — Я — плохого? Именно от меня ты ожидаешь чего-то плохого? Все остальные тут только добро творят, да?

И отошла. Я не осмелился тащиться за ней, почувствовал, что она хочет остаться одна. С горя пошел и выпил пива. А потом еще и вина. Там стояла бочка, и во льду свободно лежали бутылки, и я принялся наливать себе стакан за стаканом. Рядом за каким-то хреном оказался Брэд, начал ко мне цепляться:

— Ну что, подбираешь за Гилбертом огрызки?

— Вали отсюда, говнюк. — Я впервые так ругался, мне было наплевать. Но Брэд не угомонился, вокруг стояли его дружки, и им явно хотелось поразвлечься. Он издевательски захихикал:

— Он посеял, а ты пожнешь, да? Ничего, от него-то покрасивей будет.

Из живота поперла волна неудержимой ярости. От острой ненависти потемнело в глазах и в ушах зазвенело. Ничего не соображая, я автоматическим, привычным, отработанным движением со всей силы нанес Брэду апперкот. Он рухнул, как подкошенный, голова его ударилась о каменную ограду парковки.

Как появились полиция, «скорая помощь», как меня арестовали, все это я помню сквозь туман ужаса.

На суде прокурор указывал на «отягчающие обстоятельства» — что я был пьян, что напал первым и без провокации. Он напоминал об «инциденте» в Долорес и требовал предостеречь других, наказав меня по максимуму. Свидетелей было предостаточно, все дружки Брэда. Общественный защитник что-то мямлил и беспомощно разводил руками. Главным его доводом в мою пользу было, кажется, мое прозвище. Местным присяжным это показалось недостаточным.

Если бы я, как дурак, ожидал, что все ребята нашего Корпуса явятся рушить мою тюрьму, я бы долго ждал. Единственным, кто навестил меня, был Артур. Он же оказался единственным, кто на суде замолвил за меня доброе слово. Не потому, что у меня не было других приятелей, но у всех уже закончился контракт, и всем хотелось домой. Я их понимаю. Один Артур жил поблизости, всего пять часов ходу. Он рассказал, что Гилберт свалил на следующий же день после драки, и я опять не мог не подивиться тому, как легко везунчик избавлялся от всех несчастий — будто волосы со лба откидывал. А Мэри-Энн вышла замуж за местного парня. Я и обрадовался, и огорчился: ясно, что бедняжка вышла замуж под ружейным прицелом, но все же это спасение, и наверняка жених ее любит, ее нельзя не любить, и, может, она еще будет с ним счастлива. Грустно, что я не стал этим счастливчиком. Впрочем, моя песенка спета. И все-таки мне непереносимо, до слез обидно, что все получилось так глупо и нелепо. Брэд был говнюк и подонок, но настоящую ненависть, до сих пор лежащую во мне тяжелым, холодным камнем, которую я не могу ни выплюнуть, ни проглотить, которая останется во мне до моего последнего вздоха, я испытываю вовсе не к нему. Даже стараясь гадить, Брэд не сделал столько зла, сколько его походя, не нарочно, причинил Гилберт. И все же никто из них не совершил такого ужасного, непоправимого греха, как я. Может, убей я настоящего виновника, я бы не был так ужасно наказан.

Только как наказать то, что безжалостней всего, что убивает вообще без причины и повода, мимоходом, как я когда-то убил кардинальчика? В последнем письме ма сообщила, что нашей Ханы с нами больше нет. Маленькая, славная, чудесная, веселая, любимая моя сестренка скончалась от пневмонии. Проклятая пыль забила ее легкие. Что-то в этом мире чудовищно неправильно, я — только малая толика зла и то — совсем не нарочно. К счастью, ма не описывала ее смерть, я бы этого не выдержал. Но в голове сами собой возникали жуткие картины. А мне только этого сейчас не хватало: представлять себе заранее, каково это — задохнуться. Ма сообщила, что Хана теперь лежит на кладбище, посреди бескрайней прерии. А еще написала, что любит меня. Эти ее дрожащие буквы, они единственные поддерживают меня.

И только теперь, когда ни для Ханы, ни для меня уже ничего не исправишь, в Оклахоме начались непрекращающиеся ливни. Ма уверена, что это небеса послушались нашу Хану.

Очень вовремя, потому что я больше не смогу посылать им свои двадцать пять долларов.