Книга алхимика
(Роман) - Уильямс Адам - Страница 118

Интересно, где сейчас Мария с Томасом. Тоже во тьме? Может, и нет. Прошло по меньшей мере два часа. Наверное, они сейчас приближаются к выходу из тоннеля. Из мрака начинают проступать очертания стен. Скоро людей ослепит яркий солнечный свет… Увидев его, заложники закричат от радости, начнут обниматься. Пинсон улыбнулся, представив, какое облегчение они испытают. Потом он вообразил, как оглядывается назад Мария, как оборачивается Томас, как он ищет деда, чтобы разделить с ним радость. На глазах снова выступили слезы, а сердце кольнуло болью.

Сперва, не обнаружив его, Мария нахмурится, станет недоуменно крутить головой. Потом вспомнит, что он ей сказал на прощанье. Она умна и потому сразу все поймет… Инстинктивно схватит Томаса за руку…

Бабушка Хуанита обещала приглядеть за ними, и она сдержит слово. Она подойдет к Марии и Томасу вместе со стариком Эктором и по выражению их лиц поймет, что уловила смысл его, Пинсона, слов правильно, прижмет мальчика к груди, а он побледнеет, догадавшись: случилось что-то плохое.

Однако Пинсон был уверен, что внук плакать не станет. Он ведь как-никак сын Рауля и унаследовал мужество матери и отца. Кроме того, он с самого раннего детства привык к тяжелым испытаниям. В этом мире за все приходится платить. Внук это уже понимает, хотя и не может выразить подобную мысль словами. Скорее всего, он тихонько скажет: «Дедушка с нами не пойдет? Он теперь с мамой и папой, Лупитой и Фелипе? Это плата за то волшебство, что спасло нас?»

И, услышав эти слова, бабушка Хуанита и бывший мэр, наверное, заплачут. А Мария с болью и гордостью — Пинсону очень хотелось на это надеяться — прижмет к груди приемного сына.

«Мне повезло, — подумал Пинсон, смаргивая слезы, — повезло. Я встретил Марию. Она позаботится о Томасе, станет ему матерью. Это судьба. Провидение. Все сложилось как нельзя лучше. Как нельзя лучше…»

Он повторял это снова и снова, и наконец боль потери, терзавшая его, немного поутихла.

Как хорошо, что он может рассчитывать на донну Хуаниту! Она на все согласилась. Старуха пообещала, что Мария и Томас окажутся под ее личной опекой и защитой. О былом отношении к Марии можно забыть. Теперь для всего света она — уважаемая всеми вдова и мать Томаса. В этом поклянется любой из жителей Сиудадела-дель-Санто, если их по дороге остановят солдаты-республиканцы или гражданская гвардия. Со временем все удастся оформить официально. Старуха завернула в платок продуктовые карточки, паспорта Пинсона и Томаса, а также деньги, что оставались на тот момент у профессора в карманах, и письма. Платок Хуанита положила в кожаный кошель и спрятала за пазухой. Письмо пришлось писать в спешке на пергаменте, оставшемся от Самуила, но адвокат Пинсона в Мадриде разберет его почерк и сделает все, что ему велено. Завещание очень простое, его засвидетельствовала своей подписью Хуанита. В случае смерти Марии его имение унаследует Томас. Что же касается самой Марии, то он ее удочерил и передал ей право на все движимое и недвижимое имущество, включая доступ к счету в швейцарском банке, где он хранил, как и большинство министров, все свои сбережения. Состояние у него небольшое, но денег хватит, чтобы выбраться из Испании. Пусть отправляются хоть во Францию, хоть в Англию, в любое место, где они окажутся в безопасности. У его адвоката есть связи, он верный друг и обо всем позаботится.

Деловые проблемы он решил. А еще написал письмо Томасу. Бабушка Хуанита передаст его Марии, когда они выйдут из тоннеля. Марии отдельно Энрике писать не стал. На это просто не хватило времени, да и вообще, все, что он хотел ей сказать, можно прочесть меж строк письма, адресованного Томасу. Она все поймет. В этом Энрике не сомневался. Что она сказала о своем отце? Что он отдал бы жизнь ради того, чтобы спасти такой шедевр…

Пинсон не сожалел о своем решении, его лишь немного печалило то, что он не увидит, как растет Томас. Он никогда не узнает, сможет ли внук простить его. «Мария ему все объяснит, — одернул он сам себя. — Она убедит Томаса, что у меня не было другого выхода».

Пинсон не без основания чувствовал удовлетворение. Он сделал все, что мог. Он даже рассчитался по долгам с Самуилом и Паладоном. Хуанита поклялась именем великого вождя анархистов Дуррути[86], который для старой атеистки был вроде святого, что заложники никому никогда не расскажут о пещере. И он в это верил, зная, что местные жители чтут кодекс молчания, совсем как мафиози из произведений Мериме, которые он читал в детстве.

Он слегка улыбнулся, вспомнив свою добродушную дородную супругу Мануэлу, погибшую столь чудовищно и нелепо — под колесами трамвая. И вот теперь ее муж, выдающийся политик, сгинет в безвестности в подземном некрополе католического собора. На первый взгляд тоже нелепая смерть. Ну какой смысл погибать ради того, чтобы спасти какую-то груду камня?

Но Мануэла тоже поняла бы его. Она знала его лучше, чем кто-либо другой. На протяжении многих лет она была его совестью. Теперь в нем пробудилась его собственная совесть. Что человеку остается в конце жизни, кроме как хранить преданность идее? Идеи — это не только фундамент цивилизации. Это божественные искры, отделяющие порядок от хаоса, пробуждающие в сердцах надежду на лучшее, изумительные образы вечной вселенской гармонии. На самом деле все очень просто. Сохранив этот храм, он, Пинсон, совсем как Паладон и Самуил, не даст крошечному огоньку угаснуть. Он станет светить и дальше, рассеивая окутывающую тьму. Сохранится до лучших времен Идея. Да, о ней никто не знает. Никто не подозревает, на какую жертву он, Пинсон, пошел, чтобы ее сохранить. Но это неважно. Идея — словно горящий сейчас светильник там, внизу, в михрабе.

Профессор усмехнулся. Вообще-то, Томас все же может гордиться дедом. Пинсон чувствовал в себе дыхание жизни, жизни подлинной, жизни вечной. Кто сказал, что игра не стоит свеч? Он закрыл глаза, неожиданно ощутив чудовищную усталость, и вскоре крепко заснул.

Пинсона разбудила стрельба, доносившаяся откуда-то издалека. Сперва он подумал, что ему все еще снится сон, ведь изначально шум боя в некрополе практически не был слышен.

Однако грохот разрывов и хлопки выстрелов делались все отчетливей. Профессор тряхнул головой, собираясь с мыслями. Похоже, бой идет уже в самом соборе. Огаррио пришлось отвести отряд к последней линии обороны.

Сна как не бывало. Пинсон схватился за кирку: если солдаты в храме, значит, скоро сюда явится Огаррио.

Стоило профессору спрятаться за колонной, как прогремел сильный взрыв. Энрике услышал, как несколько скелетов выпали из ниш на пол.

Затем надолго повисла тишина, которую разорвала ружейная пальба. Когда в перестрелке наступила пауза, Пинсон услышал негромкое жужжание мотора и приближающиеся голоса.

— Аккуратнее. Толкай, когда я тяну, — донесся голос Огаррио. — Ринкон, черт тебя подери, да убери ты с дороги эти поганые скелеты.

На гранитную стену упал луч света. Он становился все ярче, голоса все громче, а иллюзия того, что статуя Паладона висит в воздухе над гробницей, еще убедительней.

— Уже близко. Бесерра, ты как, дотянешь?

— Дотяну, сержант, — раздался свистящий хрип.

— Молодец.

Из коридора показались три человека. Первым шел Ринкон с дуговой лампой в руках. Он хромал, приволакивая ногу. Его изорванные штаны промокли от крови. За ним появился Огаррио, который, согнувшись в три погибели от напряжения, волок за собой тележку с генератором. Сзади ее подталкивал Бесерра. Повязка на его голове прикрывала один глаз. Когда солдат выпрямился, Пинсон увидел, что его левая рука безжизненно висит вдоль туловища, а вся гимнастерка залита кровью. Скорее всего, Бесерру ранило либо в грудь, либо в плечо.

— Ладно, вот и все, — тяжело дыша, произнес Огаррио. — Дальше я уже сам справлюсь. Вы идите на лестницу и держите оборону. Вам надо протянуть как можно дольше. Как только я все сделаю, сразу же приду сменить вас.