Огонь сильнее мрака (СИ) - Герасименко Анатолий - Страница 84

Ох, да, Джил. Ещё и с Джил трудности начались. Вот что с ней делать?Простодушная девочка считает, что мы можем встать на пути у Тран-ка Тарвема. Порешим Олмонда – и никакой новой эры не наступит. Да ведь на нас свет клином не сошелся; допустим, откажемся мы от расследования, так ведь Хонна кого-нибудь другого наймет – если уже не нанял. И этот загадочный аптекарь тоже не будет сидеть сложа руки. Слишком долго валлитинар был тайной за семью печатями. Видно, настало время для всего человечества познать счастье – пусть это даже будет счастье, дистиллированное из чужих страданий. Ну что ж, какое есть.Верней, какое заслужили. Вот хрена с два кто-нибудь взбунтуется против нового порядка! Нет, любой и каждый будет пить эликсир из жертвенной крови, становясь день ото дня все счастливей, а придет пора – и сам пойдет на заклание с улыбкой на устах радостных. Как раньше отдавали жизненные соки Прекрасной Хальдер – так теперь начнут поклоняться Фернаклю. Так что кутерьма, в которую мы попали, будет идти своим чередом, и нам её не остановить. Всё, что мы можем – урвать свою выгоду и куда-нибудь свалить до того, как начнется эта самая новая эра. Наше дело маленькое. Наше дело – выполнить работу, получить деньги и уйти… Проклятье, почему я все время думаю – «наше», «мы», «нам»?..

Ближе к вечеру, когда тень Джона стала длинной и тощей, из лесу вернулась Джил, неся в подоле редингота собранную ежевику. Ягод, впрочем, было немного.

– Не свезло, – объяснила русалка, разглядывая собственную небогатую добычу. – Даже странно. Вроде и река недалеко. Ежевики должно быть – тьма…

Говорила она, однако, голосом спокойным, без досады, и Джон понимал, что ежевики-то было навалом, да только Джил ходила в лес вовсе не за тем. Ей хотелось побыть одной, подумать; а ягоды – так, для отвода глаз. Джон набрал пригоршню ежевики и принялся кидать в рот маленькие пупырчатые плоды. Джил села на треснувший, нагретый солнцем могильный камень и тоже принялась за еду.

– Как там Олмонд? – спросила она немного погодя. – Ничего не говорил?

– Молчит, – ответил Джон.

– А ты спрашивал?

Джон покачал головой. Джил внимательно на него посмотрела. Репейник вытер руки о траву. Джил хмыкнула и принялась отряхивать от приставших травинок редингот.

Репейник сказал:

– Иди сама спроси.

– Да чего уж, – откликнулась русалка и, помолчав, добавила: – Верю.

Джон стиснул зубы. Верит она…

– Слушай, – сказал он, – ну вот как ты себе представляешь? Предположим, пока тебя не было, он мне все сказал. Да я бы в Дуббинг рванул сразу же. А я, видишь, сижу здесь. Тебя жду.

Джил осмотрела редингот – нет ли пятен от ежевики – и расправила складки на коленях.

– Ладно, – сказала она.

– Чего ходила-то долго?

– Так… – отозвалась Джил, разглядывая сапоги, перепачканные глиной и травяным соком. – А если бы ты в Дуббинг сбежал, что бы там делал?

– Ну что… Перво-наперво с Хонной бы связался.

– А-а, – безразлично протянула русалка. Джон вспомнил про «глазок». Интересно, она уже обнаружила, что прибор исчез? Если так, то, верно, думает, что потеряла… Впрочем, плевать.

– Ну что ж, – сказал он, поднимаясь, – обед, что ли, сварганим?

Джил открыла рот, чтобы ответить, и тут из храма донесся стон. Сыщики переглянулись. Стон повторился, хриплый и протяжный, гулкий от эха. Джон подбежал к окошку, протиснулся через него и в растерянности встал перед Олмондом. Тот мерно раскачивал головой, зажмурившись и оскалив крупные желтые зубы. Руки сжались в кулаки с белыми костяшками, ноги мелко тряслись. На полу растеклось темное, сырое пятно.

– Это… из-за валлитинара? – наполовину утвердительно произнесла Джил. Она тоже пролезла в окно и теперь стояла за спиной у Джона. Репейник сморщил нос:

– Похоже.

Он присел рядом с Олмондом. От па-лотрашти воняло мочой и потом.

– Ничего рассказать не хочешь?

Олмонд перестал качать головой, приоткрыл глаза и посмотрел на Джона из-под опухших красных век.

– Хадде, – просипел он,– каере ме. Унна…

– Ну, как знаешь, – пожал плечами Джон. Встав, он обернулся к Джил:

– Пойдем на воздух. Похоже, к вечеру и впрямь… готов будет.

Джил внимательно посмотрела на Олмонда. Джон был уверен, что она примеривается ещё раз его ударить, но девушка развернулась и ушла к алтарю, где лежал мешок с припасами. Взяв еду, сыщики вновь вылезли наружу, развели огонь и поели – под нескончаемый аккомпанемент стонов па-лотрашти. Ели, не чувствуя вкуса, избегая глядеть друг на друга, и за всё время трапезы не перекинулись и десятком слов. После еды опять наведались к пленнику, но тот лишь бормотал что-то на своем языке. Выглядел он ужасно: глаза ввалились, лицо белое, как рыбье брюхо, весь в поту, головой уже не просто раскачивал, а бился о колонну затылком. И ещё его колотило, будто на дворе был не жаркий Лунасс, а ночь в середине Самайна. Джон какое-то время разглядывал Олмонда, затем бросил – нарочито грубо:

– Будет что сказать – позовёшь.

Но Олмонд ничего не говорил, только стонал, все громче, надсадно подвывая – так воет привыкшая к дому собака, которую привязали на улице. Джон и Джил снова выбрались наружу, бродили по старому кладбищу, вспахивая ногами траву, откуда выбрызгивались потревоженные кузнечики. Искали уцелевшие могилы, разбирали выкрошенные надписи, тянувшиеся по надгробным плитам. День умирал медленно: послеполуденное марево сменила предвечерняя тишь, солнце уже не пекло – грело, спускаясь все ниже к реке.

Когда стало смеркаться, у Олмонда начались судороги. Па-лотрашти выгибался дугой, так что веревка резала горло, сучил ногами, хрипел. Затылок он в кровь разбил о колонну и, вероятно, проломил бы себе череп, если бы Джон не догадался примотать его голову к колонне мешком от продуктов. Джил взирала на мучения Олмонда, сидя на алтаре и подложив под себя ладони. «Сдохнет – туда ему и дорога», – казалось, говорил её вид, но, когда Джон закончил с мешком, у Олмонда изо рта вдруг пошла пена, и Джил отвернулась. С наступлением темноты стоны Олмонда перешли в визг, оглушительный, вибрирующий, точь-в-точь похожий на свиной. Чтобы не слышать этих звуков, сыщики ушли к реке, но визг все равно доносился до них – ввинчивался в уши, терзал, не давал покоя. Джил стрельнула у Джона самокрутку, чиркнула спичкой, и они закурили, глядя на закат.

– Поспать бы, – сказала Джил, затягиваясь.

– Поспишь тут, – возразил Джон. Он видел, что Джил тоже не по себе, но поделать ничего было нельзя. Сыщики курили – медленно, долго, отмахиваясь от редких комаров. Небо над горизонтом было румяным от заката, чуть выше стелились полосами нежные зеленоватые облака, а еще выше начинался глубокий синий цвет, переходивший на востоке в чернильную тьму. Ветер утих, в камышах, перекрикивая Олмонда, спорили лягушки. Высоко-высоко, светя огнями, прошел вечерний дирижабль на Шерфилд.

Спустя пару часов, когда звезды на небе высыпали сплошным ковром, а луна поднялась над деревьями, вопли Олмонда вдруг прекратились – разом, словно он подавился криком. Джон, обеспокоенный, затоптал окурок – это была, кажется, десятая за вечер самокрутка – и поспешил к церкви. Джил последовала за ним с показным безразличием. У окошка замедлили шаги, остановились. Лезть внутрь не стоило: Олмонд мог каким-то образом отвязаться и ждать их в темноте. В храме царила непроглядная чернота. Джил вгляделась внутрь.

– Видишь его? – спросил Репейник.

– Вижу.

– И чего он?

– Сидит, вроде.

– Живой?

Джил просунула голову в окошко.

– Кажется, дышит.

Джон перевел дух.

– Света нет, – буркнул он. – Спичку бы...

Он вынул коробок, но разглядел в бледном сиянии луны, что спичек осталось всего три.

– Посвети, а? – попросил он Джил.

Та потрясла коробком:

– Мало уже, меньше половины.

– Посвети, не жадничай. У меня кончились почти, а еще курить захочется.

Джил зажгла спичку, протянула руку в темноту. Джон подался вперед, силясь разглядеть Олмонда. Па-лотрашти сидел, уронив голову на грудь, и тяжело дышал. Мешок, которым привязывал ему голову Джон, развязался и упал.