Огонь сильнее мрака (СИ) - Герасименко Анатолий - Страница 99

Джон облокотился на дубовую стойку, предусмотрительно выбрав место, где по меньшей мере час ничего не проливали.

– Здорово, Морли, – сказал он.

– Покой, – прогудел бармен. – Тебе налить чего?

Джон огляделся. В тяжёлом хмельном воздухе медленно растекался табачный дым, и всё было видно, как сквозь тюлевую занавеску. Стоял гул, сотканный из бормотания, вздохов, бессвязного пения, звяканья стекла о стекло, косноязычных выкриков и прочего звукового мусора. У стойки больше никого не наблюдалось: только минут пять назад подошел, спотыкаясь, какой-то оборванец, подождал, пока ему нацедят очередную кружку, отчалил и теперь упорно пытался найти свой столик, блуждая по залу неверными зигзагами. Словом, было безопасно.

– Пить не буду, – сказал Джон. – Я по другому поводу.

Морли качнул лысой, как мяч, головой, продолжая бережно полировать стакан посеревшей от многократных стирок тряпкой.

– Шариков сейчас нет, – буркнул он под нос, не поднимая взгляда от стакана. – "Эхолов" вчера принесли и форин довоенный. Ещё есть три кристалла, но все дохлые. И пара амулетов от мигрени. Для тебя специально придержал.

Джон почесал за ухом.

– Не то, – сказал он негромко. – Человека ищу. Прорицатель. Гадания устраивает всякие. Говорит, что духов вызывает.

Бармен поднял стакан, поглядел сквозь него на чахлый свет газового рожка. Видимо, остался доволен результатом, потому что убрал стакан под стойку, извлёк оттуда рюмку и принялся протирать её прежними неторопливыми движениями.

– Я с такими не работаю, – обронил он. – Себе дороже.

– Что так?

Морли дёрнул бритым подбородком.

– Психи они все. Долбанутые. И с монетой всегда туго.

Джон потянулся к миске с орешками, стоявшей на стойке, взял орешек и покатал в ладони.

– Я тут аванс от клиента получил, – сообщил он задумчиво. – Денег девать некуда. Поделиться, что ли, с кем...

Морли подбросил рюмку в воздух и аккуратно поймал волосатой ручищей.

– Есть у меня приятель, – сказал он, кашлянув. – Сейчас на мели, банчит мелочью. Ну, знаешь, карты, руны, оракулы. В самый раз для всяких разных прорицателей. Хочешь – могу вас свести. Может, и толк выйдет.

Джон вынул из кармана стопку денег, отделил три бумажки и бросил на стол. Морли забрал деньги и снова занялся рюмкой. На взгляд Джона, та уже блистала, так что резало глаза, но, видно, нет предела совершенству.

– Поезжай в Жёлтый квартал, – пророкотал бармен. – Ивлинтон, шестнадцать. Там на первом этаже бордель, а под ним – курильня. Придёшь в бордель, скажешь мамаше, что хочешь покурить с Лю Ваном. Вот этот самый Лю Ван и есть мой приятель. Поболтай с ним, глядишь, что-то и удастся раскопать.

– Лю Ван? Жёлтокожий? Он по нашему-то говорит?

– Понять можно, – усмехнулся Морли.

– Сказать ему что-нибудь? Пароль или вроде того?

– Скажи, что от меня пришёл. И что ты – Джон Репейник.

– Он меня знает? – удивился Джон.

Морли поставил рюмку под стойку и взял следующую.

– Знать – не знает. Но слышал. Может, выпьешь на посошок?

Джон выпрямился и слез со стула.

– Ты же знаешь, дружище, я сюда не ради выпивки хожу, – сказал он. – Я ради атмосферы.

Он вышел, поймал кэб и поехал в Жёлтый квартал. Бывшие подданные Нинчу жили в Дуббинге тесной общиной близ Лаймонских доков. Их объединяло всё то, что отделяло от прочих горожан: язык, состоявший из лающих и мяукающих звуков, еда, состоявшая из того, что при жизни лаяло и мяукало (а также пищало, шипело и стрекотало), просторная одежда в ярких узорах, тугие косички на затылке и, конечно, любовь к странному чаю, который обладал таким запахом и вкусом, будто его заваривали из веника. Единственное, что с радостью переняли у нинчунцев белые жители Дуббинга – это привычка курить опий.

Курильни были открыты круглосуточно для всех, кто не жалел пару форинов за трубку. Как-то само собой вышло, что эти заведения совмещались в Жёлтом квартале с домами терпимости. Скорей всего, здесь был замешан простой расчёт: мамаши в борделе, обхаживая раздухарившегося клиента, в нужный момент намекали, что, кроме узкоглазых девочек, вина и сластей, в его распоряжении может оказаться куда более необычное удовольствие, которое станет достойным завершением славного вечера. Гость пробовал раз, пробовал два... И через месяц-другой ходил в бордель уже не за полюбившимися девчонками, а за полюбившейся трубкой. Что, разумеется, было выгодно для всех. Хозяин курильни наживал барыш, мамаша имела свой процент, девчонки наслаждались минутным отдыхом, а клиент получал опий. И вдобавок – неотвязную зависимость до конца своих дней. Зависимость, которая делала его счастливым на пару часов в сутки, но взамен превращала остальную жизнь в кошмар. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что у большинства нинчунцев, которые посещали "опиумные норы", – прачек, носильщиков, истопников – жизнь была кошмаром с самого рождения, так что, став курильщиками, они ничего не теряли.

Джон рассеянно глядел в окно кэба. Он подъезжал к докам: старые, обветшалые, но все же добротные дома Тэмброк-лэйн сменились безликими трёхэтажными доходными халупами, в которых жили семьи портовых служащих. Кэб обогнул сомнительного вида пивную, откуда несло жаренной на прогорклом жире рыбой, завернул за угол и, едва не задев крылом какого-то пьяницу в рваной матросской робе, поехал по извилистой улочке, ведущей к портовым задворкам. Мимо потянулись вереницы разномастных хибар, служивших кровом для докеров. Из-под колёс то и дело порскали крысы. Один раз дорогу перед самым носом лошади перебежал маленький, лет пяти мальчик, одетый лишь в грязную рубашку до колен. За плечом у него болтался мешок. Кэбмен выругался и взмахнул плетью, но ребёнок даже не обернулся. Джон проследил, как мальчик подбежал к двери одной из халуп и отдал мешок женщине с опухшим лицом. Женщина развернула холщовую ткань, извлекла наружу ободранный, потемневший кочан капусты и скрылась за дверью, на прощание успев подарить Джону взгляд, полный тоскливой ненависти. Мальчик толкнул дверь, постучал кулачком, но ему не открыли. Тогда он подобрал с земли отвалившийся от кочана мятый капустный лист и сунул его в рот. Джон задернул шторку и не открывал, пока кэб не остановился.

Насколько унылым и безрадостным был район, который они миновали, настолько же оживлённым и пёстрым был Жёлтый квартал. Здесь, конечно, тоже хватало нищеты и грязи. Но все толпились, шумели, деловито покрикивали друг на друга, бегали, топоча деревянными сандалиями. Уличные торговцы визгливо расхваливали товары, прямо на тротуарах стояли тележки с чем-то съедобным, горячим, источавшим острые запахи. В подворотне, собравшись тесным кружком, шестеро мужчин играли в какую-то невиданную игру, по очереди взмахивая над головой руками и азартно, наперебой вопя. Словом, жизнь здесь не просто кипела, а, казалось, готова была каждую секунду взорваться, как перегретый котёл. От всей этой суеты создавалось впечатление, что бедность в Желтом квартале – явление временное, вроде зимних холодов, и скоро обязательно пройдёт. Джон знал, что это не так.

Большинство нинчунцев были такими же нищими, как и белые докеры в соседнем районе. Просто здесь принимали жизнь такой, какая она есть, со всеми бедами и неудобствами, и старались урвать частичку радости в самых простых, повседневных вещах. Еду, приготовленную из того, что поймали в ближайшем подвале, можно щедро сдобрить приправами, и абсолютно неважно, чьё именно мясо скрывается под слоем жгучего перца и сладкого соуса. Для игры "птица, вода, камень" не нужны ни рулетка, ни крупье – только собственные пальцы. А выигрыш в этой древней игре приносит не меньше удовольствия, чем джекпот в богатом казино для знати. Фонарик из цветной бумаги почти ничего не стоит, зато какой нарядной становится хижина, собранная из ящиков для чая, если над входом повесить гирлянду из бумажных светящихся шаров! И, конечно, кто угодно согласится, что самое большое в жизни наслаждение можно получить совершенно бесплатно – чем нинчунцы обоих полов и пользовались ежедневно, судя по обилию детворы на улицах.