Радуга над Теокалли (СИ) - Свидерская Маргарита Игоревна - Страница 15

А шёпот жены впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:

– Я прошу тебя, одумайся… убеди их! О, боги, как я хочу жить! – жена в отчаянии вцепилась в руку.

– Иш-Чель, я сделал все, что мог, – пересиливая внутреннюю боль, он вырвался и поспешил отвернуться, лишь бы не смотреть на исказившееся лицо жены.

– Но я не хочу умирать!

Повисла пауза.

"Зачем я пришёл?"

Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была её последняя, правда, очень призрачная надежда на спасение:

– Я же люблю тебя…

– Неужели ты не видишь, что мне больно!

– Завтра я умру, и будет ещё тяжелее…

В ответ он только скрипнул зубами и снова отвернулся.

– Помоги мне, спаси! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь! Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!

– Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!

– Неправда. Помоги мне бежать… – тихо и уверенно сказала она.

И эти слова были произнесены в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей.

– Бежать?.. Но… Как же я раньше не подумал… Конечно! Если ты убежишь, то останешься жить! – он обрадовался и прижал её к себе.

Иш-Чель услышала гулкие удары его сердца.

"Живой!" – она немного отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:

– Скорее…

Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понёсся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка, сменяли одна другую. Со спасением жены халач-виник терял всё, становясь изгоем. К такому шагу он готов не был. Поэтому удержал её вопросом:

– Ты понимаешь, что изгнанников нигде не примут?

– Я хочу жить!

– Но мы не сможем обратиться к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты позавидуешь нищему!

– Вижу, это страшит, скорее, тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я ещё здесь!

– Но ты не сможешь жить в лесу!

– А я буду одна?

– Нет, конечно же… Нет, мой долг перед народом…

– Я тоже принадлежу тебе!

Некоторое время он размышлял, потом решился.

– Да, я помогу выйти отсюда, но дальше ты пойдёшь сама…

– Я согласна на всё! – Иш-Чель потянула мужа к выходу.

Кинич-Ахава шёл покорно, а на лице его читалась такая безысходность, что в другой момент Иш-Чель просто махнула бы на всё рукой. Но он – единственная возможность вырваться, и жена решила, что пусть это будет потом, сейчас нужно, чтобы вывел из города. А уж она как-нибудь переживёт его повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное – выйти отсюда живой!

Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию – не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности – когда он шёл сюда, было светло. Теперь пытался сообразить, куда бежать.

Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что запомнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжёлого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки…

Солнце ещё не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот, издав торжествующий вопль, а затем с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на теле – капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии даже чётко произносить слова гимна и просто выли.

Когда жрецы вышли из храма и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал народ. Все кричали, людям вторили пронзительные звуки свирелей, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли.

Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своём сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного оно предательски сжималось, стоило только взгляду найти пышные носилки с бывшей невесткой. Прокралась мысль: "Может быть, я зря её уничтожила?"

Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали успокаивающий настой из трав, и правитель впал в оцепенение. Однако Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом.

Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришёл в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своём ложе и безразлично смотрел в небо. Громкая волна воя с площади привела его в чувство. Он приподнялся, попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.

Иш-Чель несли в носилках, украшенных зелёными и красными перьями, она бросила последний взгляд на дворец и обречено вздохнула. Ей оставалось жить совсем чуть-чуть…

Толпа стала редеть, едва процессия приблизилась к стенам города. С жертвами оставались только носильщики, охрана и весь штат жрецов бога Чаку.

Дорога пошла в гору, девушкам приказали покинуть носилки. Теперь они шли сами по узкой тропинке.

Иш-Чель старалась запомнить все: прохладный воздух, аромат цветов, распускавшихся навстречу новому дню, зелёную растительность, такую близкую и родную. Небо, чистое и ясное, как её глаза, манило и звало…

И тут Иш-Чель заметила далеко-далеко впереди радугу, вернее, её краешек. Лёгкий, ласкающий ветерок овеял невидимым покрывалом. Она остановилась.

Жрецы также увидели и радостно загалдели, поторапливая жертвы – бог Чаку приветствовал бывшую госпожу Коацаока – опускал ей лестницу.

Но для Иш-Чель появление радуги имело другой смысл – богиня приветствует и посылает знак – она будет жить! С этой мыслью женщина начала более зорко оглядывать окрестности, чтобы не пропустить момента спасения.

Процессия подошла уже к скале, возвышавшейся над рекой, которая за последние дни порядочно обмелела. Жрецы снова приступили к молитве, а Иш-Чель внимательно осматривала место, куда ей предстояло падать. Осмотр не обрадовал её и не вселил надежды: стена обрывалась отвесно, а снизу поднимались острые зубастые камни, подножие их было скользким, между ними бежала вода. Только чуть дальше, всего в десяти шагах, река становилась глубокой и быстрой, сливаясь с многочисленными обмелевшими ручейками в одно русло.

"Как же мне добежать до этого места?!" – Иш-Чель уже не сомневалась, что именно в этом было её спасение.

Пока жрецы завершали ритуал, охрана зорко следила за каждым движением девушек. Это и стало их роковой ошибкой, которая принесла неожиданное освобождение.

Передовой отряд воинов-ягуаров мешиков наблюдал за процессией из чисто алчных соображений. На приносимых в жертву было надето столько золотых украшений, да и сами девушки были так красивы и юны, что мешики не могли устоять перед соблазном их захватить. На какое-то мгновение строй стражников разомкнулся. Воины позволили себе расслабиться, потому что к каждой девушке подошёл жрец и, цепко схватив несчастную, приготовился скинуть её с обрыва.

Ощутив прикосновение крепких пальцев к плечам, Иш-Чель уже готова была проститься с мыслью о возможном освобождении – оттолкнуть, вырваться и бежать – наивное безумство. Она забилась в руках палача, понимая, что упускает последнюю возможность спастись.

Именно в этот момент с жутким воем ягуаров на них бросились мешики…

Потрясённые жрецы выпустили жертвы и схватились за ножи, отчётливо понимая – теперь уже их жизни под угрозой.