Перо фламинго - Орбенина Наталия - Страница 23

– Неужели вам трудно было предупредить меня, что вы отъедете на богомолье? – произнес он, пытаясь сдержать свои дурные чувства, но это плохо у него получилось. Голос прозвучал скрипуче, и он сам себе показался отвратительным в этот момент. Соболев хотел улыбнуться, но получилась вымученная гримаса. На лице Серафимы выразилось изумление от его нежданного вторжения. – Отчего, отчего вы не сказали? Почему я должен искать вас по всей столице, как сумасшедший?! – он повысил голос. Её молчание выводило его из себя. Луша, предчувствуя семейную грозу, подхватила захныкавшего Петю и бросилась вон. Супруги остались одни. Серафима проводила сына взглядом.

– Вы меня искали? – искреннее подивилась жена. – А зачем я вам? Неужели вы заметили, что меня нет? Тогда, быть может, вы взяли себе за труд подумать, отчего меня нет, может быть мне плохо, тягостно жить с вами, и вашей гадкою сестрой? – Её голос зазвучал звонко, высоко. У Соболева поползли мурашки по спине. Он никогда не слышал такого голоса жены и вовсе не предполагал, что она осмелится говорить ему подобное.

– Серна! – он сделал к ней навстречу маленький, робкий шаг. – Увы, я действительно не предполагал, что тебе так плохо со мной. Мне казалось, что я правильно поступаю по отношению к тебе, но я ошибался. Прости меня! – вырвалась из него затаенная боль. – Прости, Христа ради! Я действительно был слепым и глухим болваном. Прости!

Он хотел взять её за руки, но она не далась и отступила назад, убрав руки за спину, точно он собирался насильно втащить её обратно в семейную жизнь.

– Но почему? – спросил муж упавшим голосом. Ведь он сделал над собой чудовищные усилия, признал свое поражение, попросил прощения!

– Вы не любите меня, – едва прошептала Серафима. – Вы любите себя рядом со мной, но не меня.

Соболев стоял как громом пораженный. И это её он пытался учить уму-разуму, в то время как она сама способна преподать ему урок!

– Милая моя, бесценная! Не гони меня прочь из своей жизни. Позволь мне любить тебя! Я очень, очень люблю тебя. Да только не умею это сказать и выразить. Да, да! И не смотри на меня с удивлением. Что толку, что я профессор и учу молодежь. Книжные премудрости – это иное знание. Душа моя, поверь, я не лгу, не рисуюсь перед тобой. Я и вправду как в скорлупке, и не могу её расколоть. Хочу любить и не умею! Господи, да поверь же мне!

Она стояла, совершенно оторопелая от его признания. Соболев воспользовался её замешательством и, широко шагнув, поймал в объятия. Так они застыли, прислушиваясь друг к другу.

Луша, наскоро похватав одежду Пети, накрутила на него все, что было под рукой. И теперь они все ходили по монастырскому двору, поглядывая на дверь гостиницы, скоро ли папаша соизволят выйти. А тот все не шел. Мальчик замерз, его нос и щечки покраснели от мороза. Да и сама Луша уже хотела в тепло, да поскорей горячего чаю выпить. А барин все не шел. Воротиться без разрешения девушка боялась. Что ж, хоть и стояли нынче заутреню, придется снова пойти в храм, авось там потеплее от печки, да от свечей, да света Божьего и Божественной любви.

Изгнание из рая было стремительным. Василиса получила телеграмму от брата и уставилась на неё в тоскливом недоумении. Но как она её ни крутила, не читала так и эдак, смысл выходил один: убираться восвояси и поскорее. Мысль о возвращении к опостылевшему супругу в провинциальную глушь навалилась на Василису как могильная плита. А ведь близится Рождество, а там и Новый год. У Лавра завтра каникулы начинаются, на улицах иллюминации и гулянья. Магазины и лавки полны кушаний и нарядов, разных разностей, от которых глаза разбегаются. Она уже и о елке позаботилась, дворник принесет на днях. В кладовке до сих пор еще живы игрушки из их с Викешей детства, которые она собиралась повесить на елку с Лавриком. И вот теперь, именно теперь ей приказано убираться вон!

Василиса с потерянным лицом вошла к сыну в комнату и молча подала ему телеграмму от дядюшки. Мальчик пробежал глазами строки и поник лысой головой. От этой поникшей головы у Василисы защемило сердце. А вскорости явился и Викентий. Василиса еще немного надеялась, что в дороге он передумает, но, увидев его лицо, поняла, что её отъезд неизбежен.

– Здоровы ли Серафима Львовна и Петечка? – с заискиванием спросила сестра.

– Здоровы, здоровы. Следом скоро будут. А ты, стало быть, Вася, собирайся к мужу.

– Неужто ты меня гонишь, Викеша, братец! – в голосе сестры зазвучали слезы и горькая обида.

– Никто тебя не гонит. Да только негоже супруга так надолго оставлять одного. Езжай с Богом! Вон и Лавр тебя проводит, с отцом повидается. А то поди, и не узнает родного отца!

И видя, как испугался племянник, поспешно добавил:

– Но только ненадолго, Лавр, ненадолго. Не опаздывай к началу занятий! Ты и без того много пропустил.

Подгоняемая многозначительными взглядами, Василиса собралась очень скоро. Ей и собирать-то было нечего. Взяла только то, в чем явилась к брату, и со скорбным выражением лица простилась с ним у крыльца. Проводив сестру с племянником, Викентий вернулся в комнату, которую она занимала, и с недоумением распахнул шкаф. Все наряды, которые они с женой купили для Василисы остались висеть сиротливо. Соболев пожал плечами и приказал прислуге собрать все и послать вслед почтой.

Лавр поехал с матерью. Он не хотел ехать, боялся, что дядя не позволит ему вернуться. И в то же время, ему было отчаянно жаль мать. Куда делось стыдливое пренебрежение, которое он испытывал к ней? Нахохлившаяся старая серая птица, угрюмая и подавленная, закутанная в потертый платок, она забилась в глубь коляски и старалась не смотреть на нарядную улицу, торопливых прохожих, которые спешили в свои дома, к семьям, к елке. Отчего-то елку ей было особенно жалко. Наверное, потому, что там осталось её детство, её погубленные мечты о счастье.

– После блистательного Петербурга, роскошной профессорской квартиры с ванной, с паркетным начищенным полом, пуховой периной, льняными простынями, фарфоровой посудой на столе и прочими чертами цивилизованной жизни, возвращение в свое захолустье оказалось нестерпимым. Покосившийся домишко на окраине с прохудившейся крышей. Калитка на одной петле, которая висит так уже не первый год, вековая пыль на обшарпанной мебели. Крашеный облупившийся пол, шмыгающие под ногами бесцеремонные мыши. Лавр, уже отвыкший от родных пенат, поставил свой чемоданчик в передней и озирался с тоской. Навстречу вышел почти забытый человек, которого он знал как своего отца. Невысокий, худой, с одутловатым лицом и вздутым животом, заросший бородой, с длинными, как у сельского попа, волосами. Одет Когтищев-старший был в какой-то старый бабий халат, подпоясанный кушаком от поношенного жениного платья.