Перо фламинго - Орбенина Наталия - Страница 22

Глава девятая

Куда может деваться жена от мужа, который к тому же старше её на двадцать лет? Любой человек сразу же скажет без запинки – сбежала с любовником, тут и думать нечего! Василиса могла торжествовать – её подозрения насчет невестки полностью сбывались. Однако Викентий отказывался верить сестре. Само отсутствие жены еще не означало факта измены. Но куда она исчезла, почему не оставила письма, к тому же при ней Петя! Первым делом Соболев направился в дом тестя. Однако супруги Дудко не могли даже взять в толк, о чем говорит их зять, куда ушла, зачем? И не могла она просто так убежать из дома, куда глаза глядят. Она девушка боязливая, рассудочная, да еще с ребенком на руках. К любовнику, с малышом? Курам на смех! Родня? Да вся в Малороссии, вряд ли она туда добралась. Куда еще ездили, где бывали? Да только на богомолье, по монастырям.

Соболев вернулся ни с чем, хотя мысль о любовнике теперь уже не казалась такой реальной. Но где, где может находиться добропорядочная молодая дама с маленьким мальчиком? Помилуйте, да где угодно! Разумеется, в полицию он не пойдет, и вообще никто не должен знать, что у него приключился такой домашний конфуз. Василисе было строго-настрого запрещено обсуждать происшествие с прислугой и соседями, не дай бог дойдет до университета, тогда конец безупречной репутации. Соболев не выходил из кабинета. Все думал, терзался. Потом решился и, выйдя на улицу, нанял стайку мальчишек-голодранцев, чтобы те выспрашивали извозчиков о даме красивой наружности с ребенком и горничной. И вот когда он уже почти отчаялся что-либо узнать, один из сорванцов вызнал-таки, что какая-то дама нанимала извозчика везти в Энский монастырь. Ну конечно, ведь мадам Дудко что-то бормотала о богомолье.

Забрезжила слабая надежда, и Соболев, весь в лихорадочном волнении, собрался и устремился по пятам жены. Студенты, лекции, книги, выступления в научном обществе, все было брошено.

Монастырь встретил непрошеного гостя долгим колокольным звоном, возвещавшим конец заутрени. Заснеженные купола храма, крыши монастырских построек, едва протоптанные монашенками и паломниками тропинки, деревья, белые и замерзшие, темные фигурки монахинь – все это сразу погрузило Соболева в странное, почти сонное состояние. Или сказывалось напряжение и бессонница последних дней? Он торопливо шел, и хруст снега отзывался в его голове таким громом, что зазвенело в ушах. А вокруг стояла блаженная тишина.

Немного поплутав по монастырскому хозяйству, профессор, наконец добрался до кельи матери-настоятельницы. Невысокого роста женщина с добрым усталым лицом встретила его любезно. Послушница принесла самовар и бублики, что было весьма кстати, ибо гость устал и продрог. Однако когда Соболев поведал настоятельнице о том, что ищет в монастыре свою жену и сына, лицо монахини сразу сделалось строгим и отрешенным.

– Вот что я вам скажу, батюшка, – произнесла она с расстановкой. – Хоть и сказано в Писании: «Жена да убоится мужа своего», да только мы должны понимать сие не как страх животный, а как уважение, почтение, а отсюда и трепет, подобный страху. Ведь жена тоже Творение Господа нашего. Так отчего же она живет не как человек, а как зверь, который боится, что его побьют палкой?

– Помилуйте, да неужели жена моя возвела на меня такую напраслину, что я её бью? – вскричал обескураженный профессор.

– Так ведь ударить можно и словом, и взглядом. Да еще и больней будет, потому как слово душу ранит, а душевные раны долго болят и тяжко врачуются. – Настоятельница сложила маленькие аккуратные белые ручки на животике и посмотрела на посетителя, как доктор на безнадежного больного.

Соболев схватился за голову. При этом бублик, лежавший на краю стола улетел в угол комнаты. Настоятельница долго смотрела вслед бублику и тихонько качала головой.

– Неужели, неужели она так говорила про меня? – ужасался Соболев.

– Не больно у нас и говорят о мирском-то, – укорила его настоятельница. – Супруга ваша по большей части плачет и молится. Один раз только я с ней и говорила, уж очень несчастной она мне показалась. Хотела утешить её материнским словом. К тому же она тут у нас не впервой, помню её еще совсем юной девушкой. С мамашей своей приезжали к иконе нашей чудотворной приложиться, щедро на храм жертвовали.

– Матушка, дозвольте и мне пожертвовать во славу господню на ваш монастырь, только ради Бога, помогите мне, подскажите, что делать?

– Что делать, что делать? – голос настоятельницы стал ворчливым. – Люби, люби и не терзай. Люби без огляда и грязь на чистом не малюй. Тебе Господь дал в жены эдакую красоту. И такую чистую, как родниковая вода, а ты всю эту воду мутишь! И Богу, Богу молись, пресвятой Деве-Богородице, чтобы просветила твой разум!

Получив добрый совет и разрешение остановиться в монастырской гостинице, Соболев направился в означенную келью в сопровождении монашки. Он шел и не видел дороги. Спроси его потом, как выйти обратно, он бы не ответил. Соболев шел и думал о том, как он встретится с Серафимой, какие найдет слова в свое оправдание. А в том, что он виноват, что он оказался самонадеянным глупцом, глухим и слепым, Викентий уже не сомневался. Весь вопрос в том, поверит ли она, сможет ли преодолеть накопившуюся обиду. Господи! Каким он был идиотом, каким жестоким и немилосердным мужем оказался для несчастной своей Серафимы! Только бы она услышала его, только бы позволила высказать ей свою любовь и поверила!

Наскоро переодевшись с дороги, он выскользнул из номера-кельи и прокрался вдоль дверей, надеясь услышать знакомые голоса. Его замысел оправдался, и в конце коридора он услышал плач сына и сердитый голос Луши. Профессор глубоко вздохнул, перекрестился и постучал.

– Луша, открой, должно быть принесли горячей воды. Да умой поскорее Петю, чумазый весь! – голос Серафимы звучал с некоторым напряжением.

Дверь поспешно отворили, и Соболев быстро вошел, не оставляя горничной время на размышления.

– Ах! – только и пискнула девушка и едва успела отскочить – Викентий вошел в комнату широким хозяйским шагом. Пока он стоял за дверью, он уже тысячу раз нарисовал в своем воображении картину встречи, произнес про себя миллион нежных и ласковых слов. А войдя, почувствовал, что обида и раздражение вдруг вынырнули из глубин сознания и затопили всю душу. Серафима была в двух шагах и тоже, как горничная, ахнула. И это изумление повергло Соболева в еще большее раздражение. Профессор сунул в руки Луше бобровую шапку, перчатки и обернулся к жене: