Повесть о настоящем пацане - Жмуриков Кондратий - Страница 34

Откуда у этой шлюхи снотворные пули?

– Ты хочешь сказать… – глаза Костика от ужаса округлились.

– Да не ссы, может все в порядке. Давай проверим.

– А как?

– Ну, на зрачковый рефлекс. Давай сюда свою светилку лазерную. Щас мы ей посветим – и все будет ОК.

Костик, не сводя перепуганных глаз с двух раскинувшися на мокрой мостовой подростков, стал судорожно шарить по карманам, причитая и ноя.

– Ну, что ты там роешься? – нетерпеливо спросил Дуболомов, нервно осматриваясь и замечая приближение толпы любопытствующего народа.

– Я его не найду никак. Кажется, я его потерял…

– Ну, что ты будешь делать! – с досадой прошипел Дуболомов и заботливо склонился над одним из поверженных тинейджеров, пытаясь на глазок определить его состояние.

Вдруг тинейджер громко сочно захрапел. К нему присоединился второй, и вскоре они закатили такой концерт, что в соседнем театре даже прервалось представление и все высыпали на улицу, дабы посмотреть, что происходит.

– Расходитесь, товарищи, расходитесь! – авторитетно забасил Дуболомов, потрясая руками. – нечего смотреть. Надрались молодые люди, накумарились. Надо срочно доставить к родителям. Не скапливаемся, не толкаемся. Мы сами со всем справимся. А вы бы лучше вон дамочке помогли – ей плохо, по всей видимости…

Отведя от себя пристальное внимание публики, напарники оттащили добычу к машине, которая, слава богу, все еще была поблизости.

ГЛАВА 15. СДЕЛАЙ МЕНЯ ПТИЧКОЙ, СДЕЛАЙ МЕНЯ РЫБКОЙ, или ПОЧУВСТВУЙТЕ СЕБЯ ДРОВАМИ

Давыдовичу было плохо. Мало того – ему было гораздо хуже, чем он сам мог предположить, садясь в этот злосчастный самолет. На него взгромоздили рюкзак с парашютом и сказали, что пункт назначения – через пять минут. Он хотел было объяснить, что никогда в жизни не прыгал с парашютом и даже в армии не служил по причине плоскостопия третьей степени, но кондуктор разводила руками, ссылаясь на то, что при покупке билета его могли бы и предупредить. Билет Давыдовичу купил этот странный молодой человек, который сопровождал его в аэропорт и вполне может быть, что он антиквара предупреждал.

Да только вот в той прострации, в которой Давыдович находился последствии часы перед полетом, он вряд ли что-нибудь соображал. И – вот результат.

– Павловск – следующая остановка. На выход готовимся заранее, – объявила кондуктор.

К выходу никто не пошел и Давыдович понял, что ни один дурак больше не добирается таким странным образом до этого гиблого места. Делать было нечего. Антиквар встал на пороге перед дверью, которая была пока закрыта и стал вспоминать, что в его жизни хорошего вообще было.

А вспомнить было в буквальном смысле нечего. Вся его жизнь была примером того, как жить не надо. Въевшаяся с детства страсть к красивому, заставила его пойти против воли родителей и вместо математики в школе заниматься рисованием.

Вскоре стало ясно, что рисовать, лепить и даже выжигать паяльником на дощечке ему категорически воспрещено. Об этом напрямую говорил его педагог по художествам, который в один прекрасный день пришел в кабинет директора и сказал, что если Мишу Давыдовича не освободят от занятий в его кабинете, то ему, художнику по призванию, придется покончить жизнь самоубийством. Действительно, любое произведение Давыдовича было обречено стать загадкой для грядущих поколений, так как даже под определение авангардизма, кубизма и прочих малявочных искусств, никоим образом не подходили. После этого бедному Давыдовичу, от которого отказался папа, все-таки пришлось обманывать надежды своих родителей и поступить на искусствоведческий, оставив свой исконно торговый род без продолжателя.

Видимо, богу не было угодно даже это: при всей своей абсолютной продвинутости в искусствоведческой науке, Михаилу как-то больше не везло. После ряда разномасштабных просчетов, Давыдович оказался у корыта, которое нельзя было назвать иначе, как рухлядью. У него не было семьи, у него не было работы, у него не было никакого желания жить так, как живут все. И только то, что он был специалистом по произведениям искусства, каких в Москве было наперечет, позволило держаться на плаву. А потом ловкий и бездарный однокашник Зайцев приподнял кучу денег и открыл антикварный магазин, в который пригласил трудиться на благо «общего дела» Давыдовича, сообщив ему при этом, что лучшего места ему не найти. Место было хорошо только тем, что оно было наполнено красотой разного рода и возраста и малопосещаемо людьми, чего Давыдовичу и было нужно.

И что теперь? После того, как на него свалился этот дурацкий труп (как он, кстати, там?), его жизнь стремительно понеслась в каком-то непонятном направлении. Вот результат:

он стоит на пороге самолета, из которого нужно выпрыгнуть во что бы то ни стало – задаток он уже получил и потратил на какую-то безделицу для своей коллекции голландских полотен, а потому пути назад не было.

Решив, что его жизнь до этой поры не стоила того, чтобы по ее поводу сильно расстраиваться, антиквар решил с ней попрощаться:

– Прощай! – крикнул он, шагая в пустоту, которая вдруг зазияла перед ним.

– Экипаж желает вам приятного полета и прощается с вами! – донеслось следом.

Летел он недолго. Потом вспомнил, что нужно же что-то делать и дернул за кольцо. Ничего не произошло и Давыдович с ужасом вспомнил, что периодически парашюты не открываются. Потом он понял, что это было кольцо на его молнии и дернул за другое кольцо, имевшееся в наличии. Тут же его дернуло вверх так, что чуть не оторвалась тяжелая голова, которая упрямо подчинялась законам инерции, и немедленно Давыдович перестал падать, а начал парить.

Он парил, как горный орел и плакал от восторга, увидев, что внизу все красивее, чем на полотнах его любимых голландцев. Наблюдать за расстилавшейся внизу землей, загибавшейся по краям, словно пересохший лист бумаги, было увлекательно настолько, что горе-антиквар забыл совершенно о существующей опасности умереть. Не смотря ни на что, земля медленно, но верно приближалась, и от дел небесных пришлось обратить свой взгляд к делам земным и прозаичным: нужно было срочно обдумать, как упасть. По его представлениям, самым сложным было по приземлении выпутаться из парашюта и собрать его в более или менее приличную кучу. Давыдович принялся вспоминать все, что он знал по этому поводу чисто теоретически и не вспомнил ровным счетом ничего, кроме непонятного ему наименования «стропы».

Падать Давыдович начал вопреки своему желанию совершенно не туда, куда собирался – в самый центр какого-то жухлого леска.

– Эй-эй-эй! – заорал антиквар на хищные ветки, за которые уже начали цепляться его ноги.

Ветки проигнорировали это ультимативное заявление и впились Давыдовичу в ноги, собирая на себя всю его одежду, цепляясь время о времени за кожу.

– Мама, – сказал Давыдович и зажмурился.

Он с ужасным треском провалился сквозь кроны деревьев, получив сплошную царапину на пятидесяти процентах кожных покровов и большой синяк на правом локте, которому досталось от корявого сука. Наконец, это очень неуютное падение прекратилось и воцарилась тишина, прерываемая только легким шебуршанием парашютного шелка. Давыдович помедлил еще немного и осмелился открыть глаза.

Перед глазами покачивался пейзаж, характерный для европейской полосы России в зимний период: голые деревья, снег и немножко елок.

– Отлично, – сказал Давыдович прилетевшей сороке. – Кажется, я все-таки прибыл в пункт назначения.

В последнем, впрочем, нельзя было быть уверенным на все сто процентов – поблизости никаких следов пребывания людей не было видно, а земля покачивалась где-то метрах в пяти, если зрение его не обманывало. Кричать и звать на помощь было наверняка бессмысленно, но Давыдович все же попытался:

– Ау, – несмело сказал он. – Люди! – позвал он чуть громче.

Никаких видимых результатов не было, а потому антиквар, которому совершенно не хотелось стать елочным Дедом Морозом, стал орать, как резаный, рискуя сорвать голос и умереть от воспаления легких. Некоторое время это продолжалось безрезультатно. Давыдович стал выть, как серый волк, и терять надежду: солнце уже стало клониться к закату.