Миссия выполнима - Гарфилд Брайан - Страница 82

– Если сегодня вы оглянетесь по сторонам, – сказал Грант, – то увидите лишь руины, оставленные недавними вспышками насилия и зверствами. Я считаю, что это неизбежный результат нашей слабости, как нации. Либеральные принципы явно потерпели крах. Мы слишком долго позволяли головорезам из так называемых «новых левых» заниматься провокациями и террором. Мы просто стояли и смотрели, как они выкрикивали нам в лицо свои хвастливые угрозы. Наши благонамеренные законодатели предпочитали называть этот вызов обществу «разногласиями» и «несходством взглядов», а преступники тем временем убивали в засадах полицейских, организовывали саботаж и занимались подготовкой мятежа прямо у нас под носом. И теперь мне кажется…

– Фиц, вы распространяете на все общество вину немногих. Нет никаких доказательств, что мы имеем дело с чем-то большим, чем кучка экстремистов. Их главари даже не американцы.

– Я уже достаточно этого наслушался.

– Вы этому не верите?

– Это совершенно не важно. Суть дела в том, что наше общество слишком терпимо, слишком слабо, слишком открыто для атак, аналогичных тем, какие мы видели в последние две недели.

– Но альтернативой этому может быть только та или иная разновидность фашизма. Этого хочет Холландер, и этого же хотят радикалы.

– Фашизм – странное слово, Билл. Когда-то оно значило что-то вполне определенное, но теперь это не так. Сегодня это просто эпитет, которым мы награждаем своих врагов. Если в нашей стране действительно существует риск фашистского переворота, то я вижу его скорей в попытке Брюстера изменить Конституцию, чем в дряхлом и слабоумном старике, вроде Уэнди Холландера. Холландер дурак, и все это знают; в этом залог нашей безопасности.

– Муссолини в последние годы правления тоже многие считали глупцом. Но это не помешало ему мертвой хваткой держать страну.

– Пока его не убили.

– Вы считаете, что мы должны убить Холландера?

– Нет. Но я уверен, что многие из нас об этом думали. В том числе и Говард Брюстер.

– Такая мысль действительно высказывалась.

– И почему, по-вашему, он ее отверг?

– А почему вы ее отвергли?

– Потому что я не убийца. Правда, я и не рвусь провести второй срок в Белом доме.

– Это клеветничество, сенатор.

– Разумеется. Однако кое-какая правда в этом тоже есть.

Грант приподнял голову. На фоне окна Саттертуэйт плохо видел черты его лица, но чувствовал, что блестящие глаза сенатора напряженно смотрят на него.

– Билл, я хочу спросить насчет той маленькой речи, которую я сейчас произнес, – по поводу излишней терпимости и слабости. Вам уже приходилось слышать что-нибудь подобное?

– Конечно. Многие высказывают похожие аргументы. Я и сам наполовину им верю.

– А Говард Брюстер не говорил таких вещей?

– Случалось.

– Я имею в виду – в последние два-три дня?

– Нет.

– Тогда у меня есть для вас новости, сынок. Я повторил почти в точности то, что он сказал мне вчера в этом кабинете.

– Меня это не удивляет, – заметил Саттертуэйт тоном, в котором слышалось желание оправдать президента.

– Вы хотите сказать, что от Брюстера этого следовало ожидать? Естественно, он должен был выставить себя консерватором и постараться мне понравиться, чтобы получить мою поддержку. Так вы подумали?

– Я подумал, что в разговоре с вами он мог подчеркнуть жесткость своей позиции в некоторых вопросах, – уклончиво ответил Саттертуэйт. – В конце концов, ему вовсе не хотелось, чтобы вы решили, будто он собирается миндальничать с радикалами.

– Потому что это могло бы подтолкнуть меня в лагерь Холландера, не так ли?

– Вот именно. Послушайте, мы взрослые люди. Разве раньше никто не пытался обработать вас таким способом?

– Случалось. Однако, если хорошенько задуматься, здесь есть одна странная вещь.

– Какая?

– Подумайте сами, Билл. Если он собирается придерживаться столь же твердой линии, что и Холландер, тогда зачем вообще нужно заменять Холландера? – Сенатор внезапно подался вперед. – Не потому ли, что он хочет сам, лично расправиться с радикалами? Не говоря уже о его амбициях, желании остаться в кабинете еще на четыре года?

– Вы только что сказали, что он ваш давний друг. В ваших словах я не слышу ничего дружеского.

– Я настроен сейчас не очень дружелюбно. Большую часть ночи я провел, думая о нашем вчерашнем разговоре. Меня поразили кое-какие вещи. Когда знаешь человека тридцать лет, невольно начинаешь замечать в нем некоторые признаки, по которым можешь угадать, когда он пытается от тебя что-то скрыть, или ведет с тобой двойную игру, или старается тебя умаслить. Это каждому по плечу. Если бы вы в течение тридцати лет играли в покер с одними и теми же людьми, то могли бы догадаться, почему один из них вдруг начал щипать мочку своего уха.

– Пока я не очень понимаю вашу мысль.

– Билл, вчера он мне не лгал. Я бы это заметил. Наверно, я один из немногих людей, который способен это заметить: как-никак, я помню его с тех времен, когда он еще не знал, на каком месте сидит тот или иной сенатор. И я вам говорю, что меры, которые этот человек намерен осуществить в стране, практически ничем не отличаются от тех, что предлагает Холландер. Холландер глуп во всем, что он делает; Говарда Брюстера могут не любить, но в его уме никто не сомневается. Чтобы получить поддержку конгресса, он пытается убаюкать его сладкими речами и ради этого играет роль благоразумного и сдержанного человека. То же самое было на выборах в шестьдесят четвертом между Голдуотером и Джонсоном: тогда Джонсон всю кампанию говорил о мире, а как только победил, стал вытворять как раз те вещи, на которых Голдуотер имел глупость основать свою предвыборную платформу. – На минуту воцарилось молчание. Грант смотрел на Саттертуэйта немигающим взглядом. – Он сказал мне правду, но хотел, чтобы я принял это за ложь. Он пытался представить свою речь, как обычную практику взаимного улещивания и закулисных сделок. Но я понял, что он говорит мне правду.

– Почему он хотел, чтобы вы подумали, что он лжет?

– Потому что, если бы действительно не существовало никакой разницы между ним и Уэнди, тогда мне незачем было бы его поддерживать.

– И вы серьезно думаете, что между ними нет никакой разницы?

– Говард Брюстер при его уме и средствах может превратиться в опасного политического демагога. А Холландер – нет. Это чертовски большая разница, Билл. И поэтому я не выполню вашу просьбу – вернее, его просьбу. – Грант встал. – Я буду бороться с ним как публично, так и в частном порядке. Всеми возможными способами. Я уже начал это делать. Так что вам предстоит пораскинуть мозгами.

Саттертуэйт почти с облегчением направился к двери. В коридоре его встретила вооруженная охрана и проводила до стоявшего на улице седана. По дороге в Управление он сидел на заднем сиденье, опустив голову так, как будто она весила полтонны.

Обвинения Гранта были построены очень ловко. Трудно отрицать, что Брюстер изо всех сил стремился к власти. Можно сказать, что он следовал девизу: «После нас хоть потоп».

Но Грант предлагал продолжить эти рассуждения. У него получалось, что намерения Брюстера шли гораздо дальше, и на самом деле он имел в виду: «Государство – это я».

Саттертуэйт сомкнул веки. Перед глазами вертелись какие-то круги.

Он всегда был исключительно лоялен президенту. Даже возражая Брюстеру, он всегда придерживался роли конструктивной оппозиции. Он не вступал в союз с противниками Брюстера и не выражал публично мнений, противоречивших взглядам президента.

Теперь он вдруг почувствовал, что находится между двух берегов.

«Нет», – твердо сказал он сам себе.

То, что он позволил Гранту играть на своей нерешительности, свидетельствовало лишь о переутомлении. Это было просто смешно. Что с того, если даже Грант окажется прав? Выбор все равно оставался тем же самым: Брюстер или Холландер. И решение по-прежнему было очевидно.

Саттертуэйт достаточно долго работал на Брюстера, чтобы хорошо его изучить. Так же долго он знал и Холландера, и, несмотря на политические амбиции Брюстера, президент далеко оставлял сенатора позади себя. У Брюстера были разум и совесть; Холландер их не имел.