Превращение - Стивотер Мэгги - Страница 51

— Да? И из каких же я тогда?

— Я расскажу тебе, когда сам пойму. Только не плачь.

Из-за этих его постоянных «не плачь» мне вдруг стало совершенно невыносимо, что он оказался свидетелем моих слез. Я закрыла глаза.

— Уйди. Уйди отсюда.

Когда я снова открыла глаза, его уже не было.

Спускаясь по лестнице, я боролся с искушением выйти за дверь и проверить, действительно ли судорога, сводившая мои внутренности по пути сюда, значила то, что я подозревал, но в конце концов остался в теплом доме. У меня было чувство, будто я узнал о себе что-то такое, чего не знал раньше. Что-то настолько новое, что я боялся позабыть об этом, когда стану волком, и не вспомнить больше, превратившись в Коула вновь.

Я неторопливо шагал по главной лестнице, не забывая о том, что где-то в чреве дома бродит отец Изабел, в то время как она сама осталась в своей башне в одиночестве.

Интересно, каково это — расти в таком доме? Я боялся лишний раз дыхнуть, чтобы не свернуть ненароком какую-нибудь декоративную вазу или не попортить безукоризненный букет сухих цветов. Конечно, я и сам вырос в состоятельной семье — семьи успешных одержимых гениев редко бывают другими, — но наше жилище никогда не выглядело вот так. Оно выглядело… жилым.

По пути в кухню я заплутал и очутился в зоологическом музее — огромном сводчатом зале, битком набитом чучелами животных. Их было столько, что я усомнился бы в их реальности, если бы не мускусный запах скотного двора, который бил в нос. Неужели в Миннесоте не действовал закон об охране животных? Некоторые из них явно были занесены в Красную книгу; во всяком случае, в лесах штата Нью-Йорк мне видеть их ни разу не приходилось. Я сощурился на дикую кошку с каким-то невиданным узором на шкуре, которая щурилась на меня. В голове всплыл обрывок давнего разговора с Изабел, когда мы с ней только встретились, — что-то про любовь ее отца к стрельбе.

Разумеется, был здесь и волк, вечно крадущийся вдоль одной из стен; его стеклянные глаза поблескивали в полутьме. Должно быть, общение с Сэмом все-таки сделало свое черное дело, потому что внезапно мне подумалось о том, как жутко умереть вот так, вдали от своего настоящего тела. Как если бы астронавт умер в космосе.

Я оглядел чучела — грань между мной и ними показалась вдруг совсем тонкой — и сунулся в дверь на другом конце зала в надежде, что за ней окажется кухня.

И снова ошибся. Дверь вела в роскошную круглую комнату, красиво озаренную светом догорающего заката, проникавшим сквозь окна, которые занимали половину изогнутых стен. В центре стоял изящный мини-рояль — и больше ничего. Только рояль и стены цвета бордо. Эта комната предназначалась исключительно для музицирования.

Я вдруг понял, что не помню, когда в последний раз пел.

И не помню, когда скучал по пению.

Я коснулся рояля; гладкая крышка казалась холодной на ощупь. Почему-то в этой комнате, к окнам которой подступал холодный вечер, только и ждущий превратить меня в волка, я ощущал себя человеком куда острее, чем все последнее время.

Я еще немного позлилась, потом заставила себя встать с постели и отправиться в крошечную ванную. Подправив макияж, я встала и подошла к окну, в которое смотрел Коул. Интересно, где он сейчас? К удивлению моему, я различила в темно-синих сумерках луч фонарика, мелькавший в чаще леса где-то неподалеку от поляны с мозаикой. Коул? Нет, не мог он сохранить человеческий облик в такую погоду, он и так был на грани превращения, пока мы не добежали от машины до дома. Кто тогда? Мой отец?

Я нахмурилась, пытаясь понять, не сулит ли этот загадочный свет неприятности.

И тут я услышала пианино. Я сразу поняла — это не отец, он вообще не слушает музыку, а мама не играла уже несколько месяцев. К тому же это ничем не напоминало утонченную, строгую манеру моей матери. Это была тревожная, бередящая душу мелодия, вновь и вновь повторявшаяся на высоких нотах, музицирование человека, привыкшего к тому, что остальное доиграют другие инструменты.

Это настолько шло вразрез с моими представлениями о Коуле, что я должна была увидеть его за игрой собственными глазами. Я бесшумно спустилась в музыкальную комнату, но перед дверью остановилась и заглянула внутрь, очень осторожно, так, чтобы оставаться незамеченной.

Это действительно был он — не сидел, как полагается, на скамеечке, а опирался на нее одним коленом, как будто сам не ожидал, что задержится так надолго. Пальцы музыканта, на которые я обратила внимание утром, под этим углом не были видны, но этого и не требовалось. Достаточно было его лица. Не подозревающий, что за ним наблюдают, растворившийся в повторяющемся ритме, в скудном вечернем свете Коул казался… с него словно слетела вся броня. Передо мной сидел вовсе не тот вызывающе красивый, самоуверенный парень, с которым я познакомилась несколько дней назад. Это был мальчик, только начинающий осваивать музыкальный инструмент. Он казался таким молодым, неуверенным и трогательным, и я почувствовала укол ревности, потому что ему каким-то образом удалось собрать себя воедино, а мне — нет.

Каким-то образом он снова стал честным, он открывал мне еще один секрет, а мне нечего было дать ему в ответ. Впервые я увидела что-то в его глазах. Я убедилась, что он снова начал что-то чувствовать и это причиняло ему боль.

Я не готова была к боли.

37

Обратный путь из Дулута запомнился мне как коллаж из красных габаритных огней, дорожных знаков, внезапно выныривающих из темноты лишь затем, чтобы исчезнуть столь же стремительно, как и появились, моего голоса, льющегося из динамиков и моего собственного рта, и лица Грейс, которое то и дело выхватывали из полумрака блики фар встречных машин.

Глаза у нее слипались от усталости, а мне казалось — я никогда больше не смогу спать. У меня возникло такое чувство, будто миру осталось существовать всего один день и проспать его было бы непростительным расточительством. Я уже рассказал Грейс о Коуле, о том, кто он такой, но мне все казалось, что мы не до конца это обсудили. Наверное, Грейс это бесило, но у нее хватало такта не выказывать раздражения.

— Вот не зря его лицо казалось мне знакомым, — повторил я в очередной раз. — Я просто не понимаю, зачем Бек это сделал.

Грейс втянула руки в рукава и зажала края изнутри. В свете индикаторов ее кожа казалась голубоватой.

— Может, Бек не знал, кто он такой? Я вот про «Наркотику» знаю только, что есть такая группа. И только одну их песню слышала. Которая про разбитые лица, или как ее там.

— Но он должен был сообразить. Бек отыскал его в Канаде, когда Коул был там на гастролях. На гастролях. Сколько еще ждать, когда он попадется кому-нибудь на глаза и его узнают? А представь, если за ним приедут из дома, а он превратится в волка? И что он собирается делать летом? Запереться в доме и надеяться, что никто его не найдет?

— Возможно, — отозвалась Грейс. Она промокнула нос бумажным платком, смяла его и сунула в карман куртки. — Может, он хочет затеряться и для него это не проблема. Наверное, лучше тебе спросить его самого. Или я могу спросить, раз ты его так не любишь.

— Просто я ему не доверяю.

Я принялся водить пальцами по рулю. Краем глаза я заметил, как Грейс прижалась виском к дверце и вздохнула. Она была сама на себя не похожа.

Мне вдруг стало нестерпимо стыдно. Она так старалась, чтобы этот день прошел идеально, а я все испортил.

— Ох… прости меня, пожалуйста. Я неблагодарная скотина. Я не буду больше тревожиться, ладно? Это вполне может подождать до завтра.

— Врешь.

— Не злись.

— Я не злюсь. Я просто хочу спать, а еще хочу, чтобы ты был счастлив.

Я оторвал руку от руля и накрыл ладонью ее пальцы, лежавшие на коленях. Они были очень горячие.

— Я счастлив, — сказал я, хотя счастье вдруг перестало быть таким ослепительным.