Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 122

122

Спасибо, Отто, подумал Николай Степанович, если бы не ты…

Интересно, что напишет Бортовой? Он уже порывался обсудить кое-какие детали из жизни крысиной мафии, но его опохмелили, посадили в самолет и отправили домой.

Ашхен постояла в двери кухни, посмотрела, вздохнула, повернулась…

— Ашхен…

— Сиди уж. Там Светланка плачет, боится.

Ничего не было слышно, ничего, кроме дождя.

— Ашхен, побудь минутку. Я.

Он замолчал.

— Он так хотел, — сказала Ашхен. — Что я могла сделать? Он сам так хотел. Не казни себя, Коля: Твои уже, наверное, скоро будут на месте. Поезжай.

Час назад позвонил Атсон, сказал, что он и Блазковиц вылетают с Энни и Стефаном из Чикаго в Миннеаполис, все веселы и здоровы, соскучились: Надо встречать.

Филю не видел сто лет…

День Победы.

Сволочи, Сказал Николай Степанович ящерам. Вы перебили друг друга, а потом те, кто остался, издохли в своих гробах. И все-таки вы сумели излить в мир столько яду, что он действует и до сих пор, и будет действовать еще тысячи лет…

Как бы я хотел — просто жить. Просто жить самыми банальными заботами: вы ведь мне…

Он не стал додумывать эту мысль: знал, что все равно не додумает до конца.

Потому что нет его, этого конца.

Из кармана он достал смявшуюся пачку турецких папирос, выковырял одну не самую развалившуюся, похлопал по карманам в поисках зажигалки. В плаще…

На газовой плите — коробок спичек. «Красная книга — степной орел». Он зажег спичку, но не прикурил, а стал почему-то смотреть на огонек. Потом острожно положил спичку в пепельницу: срезанный верх сталагмита, в котором капли за многие столетия выдолбили чашеобразное углубление. Спичка догорала, и он положил в огонек еще одну. Потом еще. И еще. Крошечный костер горел среди бескрайней равнины…

Костя, иссиня-белый, с руками, забинтованными до плеч, тихо прошел мимо Ашхен и присел за стол. Потом подошел Брюс. Потом Илья, ведя за плечи Светлану. Голова ее, руки, грудь — все было в бинтах, и до сих пор сочилась сукровица. Потом тихо пришла белая собака с черными кругами вокруг глаз — подруга Гусара. И Ашхен сделала шаг вперед…

А потом раздался звонок в дверь.

СТИХИ ИЗ ЧЕРНОЙ ТЕТРАДИ

               Авторы выражают благодарность Дмитрию Быкову

               за расшифровку и подготовку стихов к печати

* * *

     Оторвется ли вешалка у пальто,      Засквозит ли дырка в кармане правом,      Превратится ли в сущее решето      Мой бюджет, что был искони дырявым, —      Все спешу латать, исправлять, чинить,      Подшивать подкладку, кроить заплатку,      Хоть и кое-как, на живую нить,      Вопреки всемирному беспорядку.      Ибо он не дремлет, хоть спишь, хоть ешь,      Ненасытной молью таится в шубе,      Выжидает, рвется в любую брешь,      Будь то щель в полу или дырка в зубе.      По ночам мигает в дверном глазке —      То очнется лампочка, то потухнет, —      Не побрезгует и дырой в носке      (От которой, собственно, все и рухнет).      Торопясь, подлатываю ее,      Заменяю лампочку, чтоб сияла,      Защищаю скудное бытие,      Подтыкаю тонкое одеяло.      Но и сам порою кажусь себе      Неучтенной в плане дырой в кармане,      Промежутком, брешью в чужой судьбе,      А не твердым камнем в Господней длани.      Непорядка признак, распада знак,      Я соблазн для слабых, гроза для грозных,      Сквозь меня течет мировой сквозняк,      Неуютный хлад, деструктивный воздух.      Оттого скудеет день ото дня      Жизнь моя, клонясь к своему убытку.      Это мир подлатывает меня,      Но пока еще на живую нитку.

                                     08.03.96

 ИЗ ЦИКЛА «СНЫ»

     Мне приснилась война мировая —      Может, третья, а может, вторая,      Где уж там разобраться во сне,      В паутинном плетении бреда...      Помню только, что наша победа, —      Но победа, не нужная мне.      Серый город, чужая столица.      Победили, а все еще длится      Безысходная скука войны.      Взгляд затравленный местного люда.      По домам не пускают покуда,      Но и здесь мы уже не нужны.      Вяло тянутся дни до отправки.      Мы заходим в какие-то лавки —      Враг разбит, что хочу, то беру.      Отыскал земляков помоложе,      Москвичей, из студенчества тоже.      Все они влюблены в медсестру.      В ту, что с нами по городу бродит,      Всеми нами шутя верховодит,      Довоенные песни поет,      Шутит шутки, плетет оговорки,      Но пока никому из четверки      Предпочтения не отдает.      Впрочем, я и не рвусь в кавалеры.      Дни весенние дымчато-серы,      Первой зеленью кроны сквозят.      Пью с четверкой, шучу с медсестрою,      Но особенных планов не строю —      Все гадаю, когда же назад.      Как ни ждал, а дождался внезапно.      Дан приказ, отправляемся завтра.      Ночь последняя, пьяная рать,      Нам в компании странно и тесно,      И любому подспудно известно —      Нынче ей одного выбирать.      Мы в каком-то разграбленном доме.      Все забрали солдатики, кроме      Книг и мебели — старой, хромой,      Да болтается рваная штора.      Все мы ждем, и всего разговора —      Что теперь уже завтра домой.      Мне уйти бы. Дурная забава.      У меня ни малейшего права      На нее, а они влюблены,      Я последним прибился к четверке,      Я и стар для подобной разборки,      Пусть себе! Но с другой стороны —      Позабытое в страшные годы      Чувство легкой игры и свободы,      Нараставшее день ото дня:      Почему — я теперь понимаю.      Чуть глаза на нее поднимаю —      Ясно вижу: глядит на меня.      Мигом рухнуло хрупкое братство.      На меня с неприязнью косятся:      Предпочтенье всегда на виду.      Переглядываясь и кивая,      Сигареты туша, допивая,      Произносят: "До завтра", "Пойду".      О, какой бы мне жребий ни выпал —      Взгляда женщины, сделавшей выбор,      Не забуду и в бездне любой.      Все, выходит, всерьез, — но напрасно:      Ночь последняя, завтра отправка,      Больше нам не видаться с тобой.      Сколько горькой любви и печали      Разбудил я, пока мы стояли      На постое в чужой стороне!      Обреченная зелень побега.      Это снова победа, победа,      Но победа, не нужная мне.      Я ли, выжженный, выживший, цепкий,      В это пламя подбрасывал щепки?      Что в замен я тебе отдаю?      Слишком долго я, видно, воюю.      Как мне вынести это живую,      Жадно-жаркую нежность твою?      И когда ты заснешь на рассвете,      Буду долго глядеть я на эти      Стены, книги, деревья в окне,      Вспоминая о черных пожарах,      Что в каких-то грядущих кошмарах      Будут вечно мерещиться мне.      А на утро пойдут эшелоны,      И поймаю я взгляд уязвленный      Оттесненного мною юнца,      Что не выгорел в пламени ада,      Что любил тебя больше, чем надо, —      Так и будет любить до конца.      И проснусь я в московской квартире,      В набухающем горечью мире,      С непонятным томленьем в груди,      В день весенний, расплывчато-серый, —      С тайным чувством превышенной меры,      С новым чувством, что все позади —      И война, и любовь, и разлука...      Облегченье, весенняя скука,      Бледный март, облака, холода      И с трудом выразимое в слове      Ощущение чей-то любови —      Той, что мне не вместить никогда.