Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 75

75

ОКТАВИО ПАС[199]

Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели, яблоки пляшут, такт отбивая; кружится роза, свежего бриза роза живая. Двинулись тучи, рябью погнало воздух бездонный, круг горизонта вслед завертелся, как заведенный. Нет горизонта; кружатся маки, бриз обжигая; девушка в пене гребнем буруна взмыла нагая. Я исчезаю светом и пеной, телом без плоти; мир — это ветер, это лишь воздух на перелете.

Два тела

Встретятся два тела, и порой — как волны в океане ночи. Встретятся два тела, и порой — как корни, сросшиеся ночью. Но порой два тела — два холодных камня, и вся ночь — пустыня. По порой два тела — два ножа холодных, и вся ночь — их отблеск. И порой два тела — две звезды падучих в опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на туго натянутой нитке звука, дрожит и звенит пичуга. Дрожаньем стрелы крылатой она расщепила ветку — и дрожь отдалась руладой. Сосновой щепой смолистой сгорает она, живая, в пылу золотого свиста. Напрасно взгляд поднимаю: звенит над засохшей веткой одна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая, в ночи взрывается петарда — взлетает роза золотая. И, как петарда, в яркой пене взлетают волны, рассыпаясь, — из-под крыла вскипает пенье. И, словно роз тугие слитки, петардой свернуто движенье, окаменелое в улитке. Витки спирали в напряженье растут и ширятся повсюду — не унимается движенье. Вчера улитка — сгусток тени, а завтра — свет, волна и ветер, и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи, ночь влажного зрачка озерной глубины — в твоих зрачках тревожного коня, в твоих зрачках таинственной воды. Глаза воды ночной, глаза ночного дна, глаза речного сна. Сиротство с тишиной бредут, как два зверька, гонимые луной, и пьют из этих глаз, и пьют из этих вод. Откроешь ты глаза — и открывает ночь замшелые врата в заветную страну неведомой воды, ключи которой бьют из сердца темноты. Закроешь ты глаза — и тихая река вливается в тебя, и вновь ты для меня темна и далека: то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука. Я спотыкаюсь, падаю впотьмах, и поднимаюсь, и топчу вслепую сухие листья и немые камни, и кто-то за спиной их топчет тоже: замру — замрет и он, прибавлю шагу — он тоже. Озираюсь — ни души. Вокруг темно и выхода не видно, нет никого, и я кружу, кружу, а закоулки вновь меня выводят на улицу, где я крадусь за кем-то, кто падает впотьмах и, поднимаясь, глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых. Той первой смерти нам не позабыть, хотя такой была она мгновенной, что не дала ни лечь, ни причаститься. Я слышу неуверенную палку, и шум переводимого дыханья, и звук шагов. Умерший на пороге. Недолог путь от лестницы до смерти, и времени едва хватает сесть, поднять лицо, найти глазами стрелки и удержать сознаньем: полвосьмого. И до сих пор я слышу, как часы упрямо отбивают шаг на месте, не уходя и вспять не возвращаясь. Я снова вспоминаю наших мертвых. И ту, что умирала ночь за ночью, и медленная смерть ее была как долгое прощание, как поезд, который все не может отойти. Все ловят губы ниточку дыханья, все ширятся зрачки, о чем-то просят, и, с лампы на меня перебегая, глаза ее впиваются в мои так жадно, словно душат их в объятьях, но взгляд мой, задыхаясь, ускользает, и прячется, и с берега следит, как тонет тело, тонет и теряет соломинку спасительного взгляда. Куда она звала меня? С собою? Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть. Наверно, оттого и умираем, что с нами умереть никто не хочет, в глаза нам заглянуть никто не может. Я снова вспоминаю наших мертвых. Того, кто вышел из дому и канул, и неизвестно, где он заблудился, куда забрел, в какую тишину. Но за столом семенным, вечерами, бесцветные пустоты наших пауз или порой оборванная фраза, повисшая в молчанье паутинном, распахивают двери — перед ним. Слышны шаги. Идет. Остановился… И кто-нибудь из нас тогда встает и двери запирает понадежней. Но он упрям, он долго протестует. Он прячется среди зевков и стульев, в пустых углах и складках занавесок. Ведь он не мертв, он просто не вернулся. И протестует, как ни запирай. Я снова вспоминаю наших мертвых. Их лица, повторенные моим, безглазые и пристальные взгляды, — не прячется ли в них моя разгадка, кровавый бог, который движет сердцем, и ледяной, по капле пьющий кровь? Их тишиной зеркально отраженный, я — их смертей живое продолженье, и — что скрывать — я их последний крах. Я снова вспоминаю наших мертвых. Порочный круг мышления, все тот же и завершенный там, откуда начат. Поток слюны, который станет пылью, неискренние губы, ложь за ложью, полынный привкус мира, безучастье, пустых зеркал абстрактные пучины, все то, что в час кончины остается и ждет, и все, что кануло навеки, — все разом поднимается во мне и хочет жить, и просит корку хлеба глоток воды, в которой отказали. Но нет воды, все высохло до дна. Изглодан хлеб, изжевана любовь, взамен нее невидимые прутья и в клетке дрессированная сучка на пару с рукоблудом павианом, а что пожрал — тебя же пожирает, и в жертве обретаешь палача. Растоптанные дни, газетный мусор угар ночей, раскупоренных наспех и галстук поутру скользит удавкой: «Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…» Пустынен мир, и нет конца пустыне и рай закрыт, и ни души в аду.