Поэзия Латинской Америки - Коллектив авторов - Страница 8

8

«Страданье? Кто посмел сказать…»

Перевод О. Савича

Страданье? Кто посмел сказать, Что я страдаю? Только следом За светом, пламенем, победой Придет моя пора страдать. Я знаю, горе глубже моря, Оно гнетет нас век от века, И это — рабство человека. На свете нет страшнее горя! Есть горы, и подняться надо На высоту их, а потом С тобою мы, душа, поймем, Кто положил нам смерть наградой!

«Ну и пусть, ну и пусть твой кинжал…»

Перевод О. Савича

Ну и пусть, ну и пусть твой кинжал Вонзается в ребра мои! Есть стихи у меня, и они Сильнее, чем твой кинжал! Ну и пусть, ну и пусть эта боль Небо вычернит, высушит море! Стихи — утешение в горе — Рождает крылатыми боль!

«О тиране? Скажи про тирана…»

Перевод О. Савича

О тиране? Скажи про тирана Все — и больше того! Присуди Всей яростью рабской груди К бесчестью, к позору тирана! О неправде? Скажи о неправде, Как крадется она осторожно В темноте: скажи все, что можно, О тиране и о неправде. О женщине? Даже развенчанный, Отравленный, — умирай, Но жизни своей не пятнай, Говоря дурное о женщине!

«Мраморные снились мне палаты…»

Перевод В. Столбова

Мраморные снились мне палаты. В них в молчанье стоя почивали Мраморные статуи героев.[9] Душу я свою зажег, как факел. Ночью говорил я с ними, ночью. Проходил вдоль каменного строя, Каменные руки целовал я, Каменные губы шевелились, Каменные бороды дрожали, Каменные слезы исторгали, И сжимали каменные руки Рукоятки каменных мечей. Молча целовал я руки статуй. Ночью говорил я с ними, ночью. Проходил вдоль каменного строя. И с рыданьем приглушенным обнял Мраморную статую героя. «О, скажи мне, каменный воитель, Слышал я, что пьют твои потомки Из чужих отравленных бокалов Не вино, а собственную кровь. Что они язык свой позабыли, Говорят на языке господском И вкушают горький хлеб бесчестья, Сидя за столом окровавленным. И теряют в болтовне ненужной Свой огонь последний. О, скажи мне, Ты, воитель спящий, мрамор белый, Может быть, твое угасло племя?!» Но герой, которого я обнял, На землю поверг меня ударом Своего копья и мне на горло Наступил, и поднялась десница, Засверкав, как солнце. Грозным гулом Отозвались камни, и к оружью Устремились руки, и в сраженье Мраморные ринулись герои.

РУБЕН ДАРИО[10] (НИКАРАГУА)

Размеренно-нежно…

Перевод А. Старостина

Размеренно-нежно дуд ветер весенний, и крылья Гармонии тихо звенели, и слышались вздохи, слова сожалений в рыданьях задумчивой виолончели. А там, на террасе, увитой цветами, звенели мечтательно лиры Эолии[11], лишь дамы коснутся парчой и шелками высоко поднявшейся белой магнолии… Маркиза Евлалия с улыбкой невинной терзала соперников двух своенравных: героя дуэлей, виконта-блондина, аббата, в экспромтах не знавшего равных… А рядом — бог Термин[12] с густой бородою смеялся, лозой виноградной увенчанный, блистала Диана нагой красотою — эфеб, воплотившийся в юную женщину. Где праздник любовный — в самшитовой чаще, — аттический цоколь. Там быстрый Меркурий протягивал к небу свой факел горящий; Джованни Болонский[13] — отец той скульптуре. Оркестр волшебство разливал неустанно, крылатые звука лились безмятежно, гавоты летучие с чинной паваной[14] венгерские скрипки играли так нежно. Аббат и виконт полны страшной обиды — смеется, смеется, смеется маркиза. Ей прялка Омфалы[15], и пояс Киприды, и стрелы Эрота даны для каприза. Беда, кто поверит в ее щебетанье иль песней любовной ее увлечется… Ведь, слушая повесть тоски и страданья, богиня Евлалия только смеется. Прекрасные синие очи коварны, они удивительным светом мерцают, в зрачках — точно отблеск души лучезарной — шампанского светлые искры сверкают… А там маскарад. Разгорается бурно веселье, растет и растет, как лавина… Маркиза без слов на подол свой ажурный роняет, смеясь, лепестки георгина. Как смех ее звонкий журчит и струится! Похож он на пение птицы веселой. То слышишь — в стаккато летит танцовщица, то — фуги девчонки, сбежавшей из школы. Как птица иной раз, начав свое пенье, под крылышко клюв свой кокетливо прячет, — вот так и маркиза, зевок и презренье за веером спрятав, влюбленных дурачит. Когда же арпеджо свои Филомела[16] по саду рассыплет, что дремлет безмолвно, и лебедь прудом проплывет, снежно-белый, подобно ладье, рассекающей волны, — маркиза пойдет, затаивши дыханье, к беседке лесной, виноградом одетой; там паж ей влюбленный назначил свиданье, — он паж, но в груди его сердце поэта… Бельканто певца из лазурной Италии по ветру в адажьо оркестра несется; в лицо кавалерам богиня Евлалия, Евлалия-фея смеется, смеется. … То не при Людовике ль было в Версале, когда при дворе правил жизнью Амур, когда вкруг светила планеты сияли и розою в залах цвела Помпадур? Когда в менуэте оборки сжимали красавицы нимфы в прозрачных руках и музыке танца небрежно внимали, ступая на красных своих каблучках? В то время, когда в разноцветные ленты овечек своих убирали пастушки и слушали верных рабов комплименты версальские Тирсы[17] и Хлои-подружки. Когда пастухами и герцоги были, галантные сети плели кавалеры, в венках из ромашек принцессы ходили, и кланялись синие им камергеры? Не знаю, как сад этот чудный зовется и годом каким этот миг был помечен, но знаю — доныне маркиза смеется, и смех золотой беспощаден и вечен.