Двуллер. Книга о ненависти - Тепляков Сергей Александрович - Страница 30

Тут Марков вспомнил, что была же еще девчонка – та, которую он отвозил домой. Он и дом помнил. «Нет, не буду говорить… – подумал он. – А то и ее не пожалеет». От того, что он все-таки спас чью-то душу, ему стало чуть легче. Он еще поелозил ружьем – давил куда-то ствол и почему-то хотелось приспособить его поудобнее (а может, просто пожить еще чуток, мгновение), потом сказал «Прости, Господи, душу мою грешную!», и нажал пальцем на спуск.

Выстрел грянул. Дед со вздохом медленно опустился на горку подушек позади себя. Он был еще жив. Когда плачущая Наташа подошла к нему, он смотрел на нее и глаза его были осмысленные.

– Брось ты это, внучка, брось… – прошептал дед. – Ты не нас убиваешь, ты себя убиваешь. Как же ты потом жить-то будешь? Такое на душе носить… Не отмолишь ведь…

Наташа ловила эти слова. Они становились все тише. Дед закрыл глаза и перестал дышать. Она выпрямилась. Помыла чашки, вытерла все, чего могла касаться, потом посмотрела еще раз на старика и выключила в его избушке свет.

На улице было темно и пусто. Поскальзываясь на подмерзших колдобинах, Наташа пошла к остановке.

«Дед сказал, что я себя убиваю… – думала она. – Убиваю ли? Я все такая же, или стала другой?». Она попыталась сравнить себя, но не получалось, и даже хуже – выходило, что ей сейчас живется легче. «Бросить… – подумала она. – Да как же бросить. Сам же сказал – теперь этот Котенко будет меня искать. Хочешь не хочешь, а придется и мне его найти. Так что теперь это не месть, не убийство, а самооборона. Да, чистая самооборона»…

Часть третья

Глава 1

Константин Котенко вообще газет не читал. Но в последних числах апреля откуда-то взялся в частном детективном агентстве «Нат Пинкертон», которым владел Котенко, длинный белый конверт – без обратного адреса, без печатей почты, но надписанный «Константину Павловичу Котенко лично». Секретарь приучена была такие письма отдавать шефу не распечатанными. Она и отдала.

Котенко посмотрел странный конверт на свет. Видно было, что в конверте есть маленькая квадратная бумажка. «Ну хоть не сибирская язва…» – пошутил сам с собой Котенко и открыл конверт. Потом он думал, что даже сибирская язва вряд ли напугала бы его сильнее. Из конверта выпал маленький квадратик тонкой газетной бумаги. Это был некролог в черной рамочке, извещавший о трагической кончине ветерана МВД Маркова Николая Степановича. Котенко не сразу понял, о ком это, а когда понял, бумажка обожгла ему руки.

Он вспомнил, как дед сказал «Мне уж недолго осталось». А потом добавил: «Да и вам». Мороз продрал Котенко по коже, хотя в кабинете было тепло.

«Что он там еще говорил? – обеспокоенно начал вспоминать Котенко. – Карташов, Уткина Крейц, Протопопов, Хоркин… Теперь он сам».

Он позвонил секретарю и велел узнать, как погиб Марков Николай Степанович, что это за трагическая смерть – автобусом что ли сбило. Через пятнадцать минут секретарша доложила, что Марков пальнул себе в грудь из своего охотничьего ружья.

– Говорят, по жене тосковал, – рассказывала она то, что ей только что объяснил следователь РОВД, хорошо прикармливаемый «Натом Пинкертоном» для таких и других нужд. – Ну вот дедуля поел своего любимого варенья, сваренного по бабушкиному рецепту, и саданул себе в грудь крупной дробью.

– Хорошо… – сказал Котенко, отключил селектор и задумался. Он бы и рад был поверить в самоубийство, но надо было смотреть правде в глаза – дед погиб после того, как рассказал о ведущейся на всех них охоте.

«Да может совесть заела? – вдруг подумал Котенко. – Ну бывает же у людей совесть. У деда явно была»…

Он нажал кнопку и велел секретарше найти сотрудника Антона Давыдова. Давыдов был в агентстве сошкой мельче некуда – дежурил на одном из рынков по схеме сутки через трое. Он так и не запрыгнул снова на свой поезд. «В тридцать с лишним лет собирать с торговцев дань урюком и семечками – стоило ли ради этого жить? – думал Котенко.

– Неужели вот из-за этого обалдуя у меня и правда такие проблемы?»..

Котенко взял Давыдова к себе по старой памяти (да еще очень просил давыдовский отец, а он был такой человек, делать одолжение которому и приятно, и полезно). Виделись они так редко, что Котенко всякий раз с трудом вспоминал, кто это. Да Давыдов к тому же и сильно менялся: хоть и было ему всего ничего годков, а лицо обрюзгло и пожелтело, появился живот, череп стал почти лысым. Только взгляд – свысока вприщур – остался.

Давыдов явился к Котенко через час. У него был как раз свободный день, его подняли с постели. Он хотел было послать всех – все же законный выходной, но решил, что, может, по какой хорошей причине вызывает его к себе босс? – и поехал.

– Слышал – Николай Степаныч Марков застрелился?… – спросил Котенко, когда Давыдов устроился напротив него в кресле.

– А это кто? – спросил Давыдов. – Я его должен знать?

– Должен… – ответил Котенко, рассматривая Давыдова и вновь удивляясь тому, как тот истаскался и опустился. – Это тот дед, который был водителем в ту ночь, когда ты человека до смерти забил. Он еще оттаскивать вас пытался.

– Я забил? – удивился Давыдов. – А кто лупил его по голове дубинкой?

– Это ты брось… – сказал Котенко. – Это ты ему так ахнул ногой по голове, что у него чего-то там оторвалось, каратист хренов.

– Ну и что? – спросил Давыдов, не понимавший, к чему весь этот разговор.

– Да так… – ответил Котенко. – Просто он приходил ко мне накануне. Дед. Сказал, что все, кто тогда дежурил, уже покойники. Оставались только мы с тобой и он. А теперь и вовсе остались только мы.

Наступила тишина. Молчал Котенко, молчал и Давыдов. Про Уткину и Карташова он не знал, а вот на похороны Крейца его позвали, как и потом на похороны Хоркина – хоркинская мать считала, что Давыдов и ее сын друзья. Хоркин на самом деле по старой памяти время от времени давал Давыдову немного денег, да и то – все реже и все меньше. На хоркинских похоронах кто-то из тех, с кем они вместе учились, заговорил: «Да, вот и нас все меньше становится», и все как-то наигранно закручинились. Давыдов, знавший, в каком виде нашли Хоркина, однако, кручиниться не стал – его наоборот распирало от смеха и от желания обсудить с кем-нибудь самые веселые подробности. Одно было только жаль – хоть и мелочного, но даже такого спонсорства от Хоркина уже не будет. Он и сейчас не видел особых причин для беспокойства.

– Надо идти к ментам, сдаваться… – сказал Давыдов. – Много нам не дадут, да, думаю, вообще не дадут ничего – вон сколько времени прошло. Зато искать начнут, кто наших мочит. А нам пусть обеспечат защиту, охрану.

– Ага! – сказал Котенко. – Бронированную камеру. Я вот читаю сейчас «Мастера и Маргариту», там все требовали себе бронированную камеру. Сдаваться. Щас, только штаны подтяну. У меня агентство, сюда солидные люди приходят, и тут окажется, что я в убийстве замешан. Да у меня бизнес сразу отнимут – знаешь, сколько на это желающих?!

– Ну так делай что-нибудь, найди его… – жестко сказал Давыдов.

– А мне-то это зачем? – удивился Котенко, не обратив внимания на то, что Давыдов стал говорить ему «ты». – Не я его убил. И ты про это знаешь.

– Я-то знаю, а вот тот, кто наших мочит – нет… – наклонившись к Котенко, проговорил Давыдов. – Ни Крейц, ни Уткина его не убивали. Он мочит всех, кто был тогда в трезвяке. Так что одинаково мы рискуем. Ты ЧОПом руководишь или ларьком? Найти человека не сможем что ли? Это явно какой-то родственник того летчика. Только которого из троих?

– Из двоих… – Котенко вдруг вспомнил, как тот, с укладкой, спрятал глаза, и подумал: «Из этого-то какой мститель». – Это или тот, кто на нас в суд подавал, или тот, которого ты по башке бил.

– Обоих надо проверить, – угрюмо сказал Давыдов.

– А как мы их найдем? – спросил Котенко.

– Архивы трезвяка – фиг знает где. Ты хоть помнишь, как их звали?

Давыдов задумался. Десять лет – немалый срок, но, видно, и Давыдову хотелось жить: холодея, он вдруг вспомнил, как наклонился к летчику, тому, который кричал из камеры «пидоры ментовские!», и сказал: «Ну что, полководец Кутузов, каково тебе?!».